Воевода

— Век будем молить Бога за твою доброту, батюшка Фёдор, а нам пора и честь знать. Сами вы по углам ютитесь у добрых людей, а тут ещё нас пять ртов в обузу…

— Что уж говорить, Авдотьюшка, напасть великая свалилась на нас. Потому и отговаривать не могу и отпускать жалко. На одно уповаю, что татарва ноне к Козельску не прихлынет. Сказывают, что на Литву крымцы метнулись.

— И я о том слыхала, оттого и побуждаюсь уехать, всё вам попросторнее здесь будет.

Весь этот разговор был ведом Даниилу, и он грустил, скорбел и при малейшем поводе спешил встретиться с Катюшей, поговорить с ней, согреться в лучах её ласковых глаз. И вот на пороге разлука, в груди страх гнездо свил, да не покажешь его, надо бодриться самому. Катю успокаивать, наказы ей делать.

— Ты, Катюшенька, берегись там. При первом же слухе об ордынцах убегай в лес. Только там и можно спастись от них.

— Так и будет, Данилушка. Прятаться стану и дни считать до нашей встречи, до свадьбы…

— Была бы моя воля, никуда бы тебя не отпустил. Да увёз бы в село Борисоглебское, на Волгу-матушку.

День разлуки подступил незаметно. Накануне вечером Даниил и Катя до полуночи просидели в саду купца Хвощева. Говорили мало, поделились впечатлениями от пожара, а потом, как идти ко сну, Катя поведала Даниилу о той печали, которая угнетала её с минувших Святок.

— Вот мы с тобой, Данилушка, завтра расстанемся. Ты уедешь в Костромскую землю, а я в свой Козельск. Так должно тебе знать о том, что меня какой месяц угнетает. Помнишь, я однажды тебе сказала, что на Святки у нас каждый год гадания случаются?

— Как не помнить! Ты такая грустная тогда была.

— Верно. Оттого что всей правды тебе не открыла. А правда та жестокая. Ты не подумай, что я суеверная, что гаданиям даю большую цену, нет, просто это было вещее гадание. А поверила я в то, что оно вещее, потому как в тот час, когда я гадала, был со мною рядом дух святой Софии Премудрости. Никогда ранее не приходила она ко мне, самая почитаемая мною святая. А тут явилась, встала рядом и, когда я вылила расплавленный воск в блюдо с водой, сказала: «Ждёт тебя венец мученицы, но ты не дрогнешь и пронесёшь его к святости достойно». Всё слово в слово передаю тебе.

— Но что же ты увидела в блюде?

— То и увидела: венец, Данилушка. Жёлтый воск стал чёрным венцом и был весь в острых шипах.

— Даже не верится.

— Истинная правда. Я тогда повернулась к Софии Премудрости, спросить хотела, за что такая кара, а она уже уходила и за дверью источилась. Мне стало страшно. Я вся дрожала, но слёз не было. Я помнила слова Софии Премудрости и укрепилась молитвою, не давая воли нахлынувшей напасти.

— И ты всё ещё веришь, что сие гадание вещее?

— Верю, Данилушка, и потому говорю тебе: случится со мною что-либо, не переживай, не кори себя, что допустил мои страдания. Твоей вины ни в чём нет, ты чист, ты любишь меня, и это придаёт мне сил стойко встретить неизбежное.

Даниилу хотелось крикнуть, что не должно тому быть, но он не сделал этого, только стиснул зубы и обнял Катю за плечи.

— У меня нет слов, Катюша. К одному зову: поверь, что, пока мы вместе, ничего не случится. Потому проси у матушки воли уехать со мною в Борисоглебское.

— И не заикнусь даже. Не пустит меня матушка. Она ведь лишь с виду покладистая, а как надо стоять на своём — кремень, и только.

— Значит, расставание?

— Да, любый. Даст Бог, до января. Там и прикатим в Москву. А может, ты раньше к нам прикатишь — рады будем. — Говорила теперь Катя спокойно, без надрыва и на Даниила смотрела так, словно была взрослее его. — В церковь сходим, батюшку моего послушаем. Он правит службу на удивление.

Даниил отвечал Кате с той же бодростью: молодость в печалях не может долго пребывать. И они были счастливы тем, что сидели в уединении в саду и верили в то, что их уединения никто не нарушит. Однако матушке Авдотье отсутствие дочери не давало уснуть, и она сочла своим долгом прервать душевные излияния жениха и невесты. Она пришла к ясеню, под которым они сидели, и мягко сказала:

— Пора вам, голуби, и на покой. Завтра чуть свет вставать.

У Кати ёкнуло сердце: «Господи, так и не простились!» А Даниил стремительно встал, взял Авдотью за руки и, опустившись на колени, горячо попросил:

— Матушка, оставь Катю в Москве! Пусть она при моих родимых побудет! Урону ей никто не причинит! Боится она в Козельске быть. Пожалуйста, Христом Богом прошу!

— Господи, да окстись, сынок! Как это я отроковицу без присмотра в Москве оставлю! Да она выросла в Козельске, и Бог миловал. А что батюшка мне скажет, как без неё вернусь? Батогами в Москву погонит! — И уже решительно Авдотья обратилась к Катерине: — Живо на покой! — Руки освободила и увела безропотную дочь.

Даниил ещё долго в одиночестве сидел под ясенем. На душе у него было горько и пусто, будто всё, что должно быть в ней, оборвалось и упало в бездну.

Фёдор разбудил Даниила с первыми проблесками рассвета. Ему показалось, что он вовсе не спал, даже горечь не сумела выветриться.

— Пора, сынок, возок снаряжен. Ванюшка заждался тебя. Иди поснедай, да и в путь.