Воевода Дикого поля

Он не сказал ничего: умер под пытками, хваля своего господина и уповая на милость Божью. А царю теперь предстояло оправдываться перед всем миром. Ему ли было не знать, что письмо Курбского станет известно всей Европе, так или иначе вовлеченной в политику Москвы, Польши и Литвы?! Да и он позволил своим московитам услышать его – наглотались теперь яду! Ответ должен был стать не просто достойным – превосходным!

Иоанн диктовал послание еще до того, как Василий Шибанов испустил в пыточной камере свой последний вздох. Сердцем диктовал, всей горячечной душой своей. Над каждым произнесенным словом, которое записывал за ним трясшийся от страха дьяк, царь трепетал яростно, с величайшей страстью: «Во имя Бога всемогущего, Того, кем живем и движемся, кем цари царствуют и сильные глаголят, смиренный христианский ответ мой бывшему русскому боярину, нашему советнику и воеводе, князю Андрею Михайловичу Курбскому, восхотевшему быть Ярославским владыкою…»

Идея обвинить Курбского в том, что тот якобы захотел встать на престол великих князей Ярославских и тем самым отделиться от Московского царства пришла Иоанну по ходу письма – должен он был найти повод обвинить своего бывшего друга в явном и страшном предательстве перед всем миром. Иоанн знал: ближние не поверят, зато народ поверит!

«Почто, несчастный, губишь свою душу изменою, спасая бренное тело бегством? Если ты праведен и добродетелен, то для чего же не захотел умереть от меня, строптивого владыки, и наследовать венец мученика? Что жизнь, что богатство и слава мира сего? Суета и тень. Блажен, кто смертью приобретает душевное спасение! Устыдися раба своего Шибанова, ибо он-то сохранил благочестие перед царем и народом: дав господину обет верности, не изменил ему и у врат смерти!»

Не только изменником и трусом назвал царь своего бывшего товарища. Курбский заварил кашу, так есть ее им обоим, и вдоволь, – решил Иоанн. Многое что он припомнил ему: и позорное поражение под Невелем, и проявленное, по его мнению, малодушие под Казанью, и грабеж городов, отданных Курбскому в удел, и смерть жены своей Анастасии, да много чего! И лгал он хорошо, пиша так: «Хвала Всевышнему: Русь благоденствует, бояре мои живут в любви и согласии, одни только друзья ваши и советники еще во тьме коварствуют!» Но главным было не это! Призванный стать наместником Бога на земле, церковью на то венчанный, царь Иоанн Васильевич в праведном гневе сообщал беглецу: «Доселе Руси владетели были вольны и независимы: жаловали и казнили своих подданных без отчета!»

Вот оно, самое главное! Он, Иоанн, – царь, и нет для него закона на земле, кроме закона собственной воли! И все перед ним – смерды, рабы трепещущие, с радостью обязанные получать от государя и похвалу, и смерть!

Их переписке и впрямь предстояло стать известной всей Европе, во многом еще они успели обвинить друг друга. Но переписке суждено было оборваться так же стремительно, как она и началась…

Осенью все того же 1564 года Польша, Литва и Ливония, уже почти ставшие единым государством, перешли в контрнаступление…

Решающее сражение состоялось у пограничной русской крепости Озерище. Вторым воеводой полка левой руки был Григорий Засекин. В памяти русских все еще держались недавние победы – и в первую очередь победа под Полоцком, – но история не желала более помогать царю Иоанну. Фортуна в Ливонской войне изменила ему раз и навсегда, и Озерище стало первым поражением в непрекращающейся уже череде роковых неудач.

Русские войска были разбиты и отступали. Воевода Григорий Засекин потерял больше половины своих людей – конных дворян и стрельцов. Тогда-то с холмов, которые он оборонял, Григорий и увидел литовского полководца: в сверкающем доспехе и шлеме с плюмажем, с двуручным мечом в руке, плечом к плечу с другими рыцарями тот пробивался через русские ряды. Рядом с ним был знаменосец – польский стяг, забрызганный кровью, бился на осеннем ветру. Московиты отступали все поспешнее и в любую минуту готовы были сорваться на бег. Тогда литовский полководец сорвал с головы шлем и передал его оруженосцу, тряхнул головой – по лицу его так и катил градом пот. И Григорий узнал его – слухи не врали! Это был князь Андрей Михайлович Курбский, и сейчас его меч обрушивался на головы новых врагов – его соплеменников, недавних соратников, может быть, друзей…

Литовский полководец влетел с отрядом на холмы, где держал уже обреченную быть сломанной оборону князь Засекин, и они оказались почти лицом к лицу. Невеликое расстояние теперь разделяло их. Но Андрей Курбский был победителем, окруженным надежными рыцарями, уже вволю вкусившими русской крови, готовыми к новым подвигам, а вокруг Григория царили сумятица, паника, общая и неизбывная гибель.

Их взгляды пересеклись – Курбский узнал его! И тогда – воевода Засекин мог в том поклясться! – они одновременно вспомнили одну и ту же фразу, оброненную русским беглецом рядом с Дерптом: «Я твоей услуги никогда не забуду: ты помни об этом, и я помнить буду!»