Войку, сын Тудора

— Будь спокоен, лала Иса. — Присев перед ним на корточки в знак особого благоволения, султан легко коснулся высокого лба придунайского бека. — Твой Юнис — в гуще боя и сражается так, что мы оба можем им гордиться.

— Дозволь молвить, великий князь, — сказал Лайота, как только они отъехали на прежнее место. — Твои воины в лагере бея Штефана, молдаванин вот-вот побежит. И постарается укрыться в лесах. Еще не поздно обойти молдаванина, о царь мира, перерезать ему дорогу. Мы нашли нового, надежного проводника, — настойчиво продолжал князь Басараб, заметив, с каким неудовольствием слушает его хозяин. — Прикажи его позвать!

— Я уже говорил, — коротко проронил султан.

— Не гневайся, великий падишах, — не отступался Лайота. — В тот раз речь шла о твоих османах. Теперь молю: пошли на это дело моих мунтян. Они докажут славному Иса-беку, как велика его ошибка.

— Разве что так… — неохотно кивнул Мухаммед; мунтяне все равно без пользы стояли в тылу его армии. Наконец, не мешало загладить обиду, нанесенную прямодушным дунайским беком союзнику и вассалу, который с его двенадцатью тысячами всадников был еще очень нужен.

Лайота подал знак; сойдя на приличном расстоянии с коней, двое витязей, до тех пор ожидавших за линией гвардейцев-алайджи, обнажив головы, приблизились и упали на колени, лицом в траву. Один, богато одетый на турецкий манер, был уже знакомый Мухаммеду молдавский боярин Гырбовэц. Второй носил скромное платье воина, потертый плащ; в руках он держал видавший виды гуджуман из грубой бараньей шерсти; но блеснувшая под недорогим нарядом кольчуга московской работы стоила, наверно, целого села.

— Кто ты и откуда? — спросил Мухаммед незнакомца.

— Боярин из этих мест Винтилэ, великий царь, — без робости, на сносном турецком языке ответил тот, поднимая лицо, обезображенное крест-накрест двумя глубокими шрамами.

— Лесные тропы знаешь? — продолжал спрашивать султан.

— Не одну, великий царь.

— Ведаешь, для чего зван?

— Ведаю, о великий! — снова земно поклонился боярин. — Его высокая милость князь-воевода Басараб сказал. Проклятый Штефан от нас не уйдет.

— За что ненавидишь своего бея? — Мухаммед пронзил изменника пристальным взглядом.

— Он казнил моего отца, великий царь. — В глазах боярина сверкнул мрачный огонь. — Поверил навету своего портаря — и казнил. Забрал у нас все имущество. Одно мне осталось — месть.

— Пусть к ней добавится вот это, — скупо усмехнулся султан, взяв из рук державшегося сзади гуляма тяжелый кесе с золотыми монетами и ловко бросил его к самым коленям боярина. Винтилэ не шелохнулся, угрюмо не поднимая глаз.

— Бери кошель, дурень, побереги наши головы, — в злом отчаянии прошептал Гырбовэц.

— Бери и благодари! — наехал на него с другой стороны Лайота.

— Да хранит тебя аллах, великий царь, на многая лета! — хмуро возгласил Винтилэ, завладев, наконец, кошельком. Кланяясь и пятясь, оба отступили к своим коням и ускакали туда, где ждали их выделенные для удара в спину Штефану и его войску конные мунтяне.

Алай-чауш, примчавшийся на сером коне, чьи копыта покраснели от человеческой крови, доложил падишаху, что пушки, поднятые наверх, готовы открыть огонь по последнему прибежищу ак-ифляков. Султан довольно кивнул.

— Пошли к этому безумцу своих людей, мой бей, — сказал он Лайоте. — Попробуй в последний раз уговорить этого упрямца.

И направил коня к месту боя, по теперь безопасному склону над окровавленной Белой долиной, через которую лишь недавно вел своих янычар.

Бояре-мунтяне, числом пятеро, открыто двинулись к возам, за которыми укрылись молдаване, подняв над головами руки в знак мира. Их встретили пули и стрелы, Оставив троих товарищей на месте, бояре Лайоты отступили за частокол, служивший теперь укрытием османам, откуда глядело уже два десятка подтянутых турками паранок и колонборн.

— Вы, сермяжники, голоштанники! — закричали бояре-мунтяне. — Сдавайтесь, да поскорее! Великий Мухаммед помилует вас, оденет, обует, накормит!

— Иуды! — отвечали им с этой стороны. — За сколько продали Христа? Не уйти вам от божьего гнева, гореть вам вечно в аду за предательство!

И пошла с обеих сторон ругань, какая не умещалась и на широких и крепких каламах, привычных к сквернословию времени, задубевших в долгих застольях монастырских летописцев.

— Ругаются? — спросил султан Лайоту, подъезжая к паланке и напрягая слух.

— Бранятся, о царь мира, — с легкой усмешкой кивнул князь Басараб.

— Тогда не будем терять времени, — обратился к Сулейману-визирю султан. — Пусть скажут свое слово твои пушки, мой Гадымб. Пора кончать: скоро вечер, обычай Османа не велит сражаться по ночам.