Войку, сын Тудора

Мусселимы, салагоры и саинджи трудились уже и тут, вырывая павших газиев ислама из окостеневших объятий их противников и относя в сторону, где складывали рядами. С этого места убитые османы отправлялись в последний путь, на правый берег ручья, на котором их ждало торжественное погребенье. Погибших кяфиров хоронить было не к чему — их останками скоро должны были заняться птицы и звери родных лесов. Перед тем, конечно, ими занялись уже двуногие хищники: те же самые салагоры, мусселимы и саинджи, забредшие на запах тлена возчики арабаджи, слуги беков и аг, разбойники-акинджи, вездесущие войсковые бакалы, погонщики стад, шедших за армией султана с гуртами живого провианта. Мародеры переворачивали мертвых, шарили в их поясах, распарывали кинжалами походные сумы и узелки. Янычары и бешлии, сипахи и азапы, не говоря уж о гордых топчиях и хумбараджи, в это скорбное место за поживой не жаловали, знали: победителей нынче много, добычи — ничтожно мало. Воины боевых алаев отдыхали и по-своему развлекались в стане, ожидая обещанной Мухаммедом денежной раздачи. Мародеры собирали оружие павших воинов бея Штефана, распарывали пояса в поисках серебряных и медных денег, среди которых лишь изредка мог блеснуть татарский золотой или королевский уг. Брали все, что могло пригодиться, — стаскивали с мертвецов сапоги и даже опинки, собирали меховые гуджуманы и кушмы. Мессер Джованни увидел, как дюжий носильщик тяжестей, нашедший тело боярина и до нитки его раздевший, вспарывает кривым ножом живот мертвеца, чтобы убедиться, не успел ли тот перед гибелью проглотить золотой монеты или драгоценного перстня.

Чувствуя поднимающуюся тошноту, Анджолелло поспешно оставил разоренный лагерь молдавского палатина и вскочил в седло. Умный конь осторожно ступал между мертвыми воинами султана, большей частью янычарами, которыми были усеяны подступы к паланке. Вот они лежат, думал итальянец, бывшие наши единоверцы, до вчерашнего дня — лучшие бойцы великой армии Мухаммеда Фатиха. Одних турки еще младенцами оторвали от матерей в покоренных странах, взимая «дань кровью», обратили в собственную веру, отдали на несколько лет на воспитание в правоверные мусульманские семьи исконно османских эйлаетов Анатолии. Другие, угодив в плен, предпочли воинствующее отступничество дороге рабства или немедленной казни. И вот они лежат, побратавшись в крови на чужой земле и с истинными османами — бешлиями и джамлиями, — и со стойкими защитниками чужой земли, на которую их привел ненасытный турецкий царь. Прозрели ли они хотя бы перед смертью, как давно прозрел уже он, говорящий попугай Мухаммеда, не смеющий, однако, покинуть своенравного и жестокого хозяина? Какая сила, думал Анджолелло, какое страшное колдовство гонит иных людей в смертный бой за чужое дело, неправое и злое, порой — на собственных братьев, и не дает повернуть оружие против того, кто шлет их на гибель? Что мешает в гневном прозрении обрести снова волю, из рабов и палачей стать вновь людьми?

Мессер Джованни и его черные телохранители перемахнули через Белую речку, в этот день заслужившую название Красной, и направились к лагерю осман.

Падишах Мухаммед раскинул свой стан выше места сражения по течению речки, за поворотом дороги, на просторных лугах, на которых тут и там одиноко высились вековые буки и дубы. Новый лагерь, по обычаю, был уже окружен бревенчатым палисадником и рвом, у въездов воздвигли рогатки и поставили стражу. Армии предстояло провести здесь те три дня, которые повелитель предоставил ей для отдыха и приготовлений к дальнейшему походу. Внутри, круг за кругом, разместились палатки воинов: с внешней стороны — янычар, за ними — других полков. Ближе к середине стояли пушки огневого наряда, какого не видывал еще этот бедный край землепашцев и чабанов. Далее встал кольцом громадный обоз, верблюды и волы, вьючные кони и мулы великой армии. В самой же середке, вокруг обширного майдана, стояли шатры военачальников и придворных и блистал великолепием златоверхий походный дворец султана.

Падишах Мухаммед, действительно, помнил суровый урок, преподанный ему в минувшие годы мунтянским воеводой Цепешем, не забывал, какие хитрости всегда таят, как за пазухой камень, коварные люди его нынешнего противника, бея Штефана; поэтому стража была поставлена против других походов двойная, а сам султан, его сераскеры и визири, не зная лени, в самое неожиданное время, среди ночи и дня обходили посты, без пощады карая скорой смертью нерадивых и уснувших. Войско молдавского бея было теперь сокрушено, но самого Штефана среди мертвых не нашли, так что бдительность в охране армии не была уменьшена ни на карыш.[92]