Войку, сын Тудора

— Дороги величия каменисты и тесны, фортуна же переменчива, ибо женщина, — продолжал хаким. — А значит — порой изменяет, не переставая любить.

— Фортуне такое можно было и простить, — кивнул Штефан. — Чего же стоила нам ныне измена этой блудни? — спросил он спатаря, прислонившегося к большому дубу у самого входа в шалаш.

— Одного к десяти, государь, — ответил боярин Кэлнэу. — Если турки схоронили не меньше десяти тысяч своих, наших полегло не более тысячи. За одного нашего — десять турок; красное число, и нет в нем для нас стыда.

— А сколько наших полонено?

— Мыслю, четыре сотни, не более того. Да и те, наверно, до единого волю уже обрели, — истово перекрестился спатарь. — Турок их, верно, еще вчера в обитель праведных отправил.

Штефан долго не отвечал.

— Мы не ушли от бесчестья, — заключил он наконец. — Поле осталось за бесерменом; табора нашего более нет, пушек нет, войска тоже нет. Слава господу, тысяч пять теперь, верно, с нами; прочие, может, и не чают уже пристать к своим. Султан же стоит, как стоял, со всею силой на нашей земле, десять тысяч для него — невелика потеря. Завтра, мыслю, пойдет к Сучаве.

— Столица твоя крепка, государь, — вмешался дьяк Тоадер. — Пан Шендря ее не отдаст.

— Если успеет к ней проскочить, — с сомнением заметил князь. — Вокруг — конные дозоры мунтян и татар.

— Сегодня нас пять тысяч, через неделю снова будет сорок, — уверенно сказал Кэлнэу. — Земляне, жители сел, отбили малые орды, большие уходят уже за Днестр. Земляне вернутся, княже. Ужель не веришь их клятве?

— Клятвы держат живые, — мрачно ответил Штефан, заворачиваясь в свой плащ, словно отгораживаясь от соратников, чтобы додумать свою думу одному. Бояре поняли желание своего господаря и отошли, каждый по своим делам.

Нет, не в первый раз испытывает воевода Штефан тяжкий удар судьбы. Из далекого прошлого накатила волна ужаса — вспомнился тот злостчастный вечер, когда ратные холопья Петра Арона напали на веселую свадьбу, на которой гулял отец, схватили господаря Богдана, обезглавили тут же, во дворе, перед залитым кровью его ближних пиршественным столом; дядька-воспитатель, силач, грамматик и ритор Цамблак, тогда еще — во цвете лет, с дюжиной верных куртян почти волоком утащил его, юного княжича, в спасительный лес. И потом, в Мунтении, когда едва не захватили посланные братоубийцей наймиты в доме, в котором поселил его тайно друг Цепеш, близ своей столицы Тырговиште. Долго еще, двое суток после той ночи издыхали те посланцы правящего воеводы Земли Молдавской на кольях, воздвигнутых для них князем Владом, а Цепеш, держа юного Штефан за плечо, на то понуждал смотреть: «Не отворачивайся, братец, гляди! Гляди, запоминай, учись. Не жалей никогда ворога: не дал тебе на то господь права, коли даровал разум да над людьми поставил — володеть!»

И после еще не раз был на волос от смерти и от позора. Вспомнились снова те три дня после Байи, когда изменники-бояре увели стяги, оставили его с горстью куртян, когда был и плен, и позор, и только платье простого войника спасло повелителя Молдовы, вчерашнего победителя могущественного круля Матьяша от худшего — постыдного увода в Буду, в долгую неволю, а может, и на смерть. Стыдно вспомнить — узнали его татары, небольшой чамбул мурзы Акбулата подошел тогда к сельцу, где катафракты Матьяша Корвина держали свой полон. Узнав и не выдав, выкупил его тогда — с полудюжиной молдаван — благородный бесермен. И отпустил, спешившись и земно поклонившись, как венчанному владыке, на волю, к своим. Да, были рыцари и среди татар!

Но не было, не было еще такого, чтобы князь Штефан Молдавский, приняв в открытом поле бой, пусть и с сильнейшим врагом, проиграл сражение, отступил перед супостатом, говоря честно, бежал. И скрывается, прячется в лесу от Мухаммеда, как молдавские харцызы и лотры — от него самого, хозяина и хранителя сей земли.