Войку, сын Тудора

Ой, Дунай, Дунай могучий,
Что ты нынче хмур и гневен?
Почему седой волною
В берега крутые плещешь?
Три сошлись сегодня войска
Над тобой для битвы ярой
В первом войске злые турки
Машут сабялми кривыми
Во втором татары в небо
Тучи стрел певучих мечут.
В третьем войске грозным взглядом
Озирает чисто поле
Храбрый князь Земли Молдавской
Славный Штефан-воевода
Над дунайской древней кручей
Плачет красная девица
Со слезами молвит князю
«Штефан, Штефан-воевода!
Вправду любишь ли, скажи мне
Иль жестоко мной играешь?
Назовешь навек любимой
Или бросишь, как наскучу?»
Отвечает храбрый Штефан
Той красавице со вздохом
«Полно слезы лить, родная,
Разрывать мне плачем душу!
Взять тебя хотел бы в жены,
Да нельзя — ты мне не ровня
От тебя бы отказался
Да не в силах, ты мила мне!»
Говорит ему девица:
«Штефан, храбрый воевода!
Отпусти меня на берег!
Брошусь я в Дунай глубокий
Поплыву за вольным ветром.
Кто меня в волнах сердитых,
Несчастливицу, догонит,
Тот своею, мне на горе, назовет меня навеки!»
Не сумел никто в Дунае —
Молдаванин ли, татарин
Или турок бритолобый —
Не посмел догнать девицу.
Только Штефан-воевода
В волны бросился с обрыва
И поймал в быстрине деву,
Словно рыбку золотую.
В стан красавицу-гордячку
Он привел за белы руки.
И сказал: «Душа-девица,
Будешь век моею милой!»[98]

Песня утихла, воины ушли спать в шалаш. Только Штефан долго еще оставался на месте, слушая потрескивание догорающего костра. Вот уже новую песню сложили о нем, не первую. Кого из возлюбленных князя имел в виду безымянный сказитель, может быть, сложивший уже буйну голову в его войске, — из тех красавиц, которых он, по обычаю властителей всех земель, дарил недолгой любовью в разных городах и селах своих владений? Или это пели об одной их тех, немногих, которые на годы привязывали его к себе, околдовывали и привораживали? Может быть, красна девица из этой песни — его Марушка, первая любовь Штефана, незабвенная Марушка, мать сына Александра? Но Марушка никогда не бывала на Дунае. Может, это Анджелика, синеглазая дочь генуэзского нотариуса из Килии? Или — обожгла догадка — пели уже о Войкице? О Марии-Войкице, пленнице, дочери красавца Раду — мунтянского воеводы, живущей вместе с матерью под опекой княгини Марии в Хотине? Юная Войкица не была возлюбленной Штефана; о таком и не мог помыслить он, давний враг их дома, победитель и погубитель ее отца, каким и выглядит он, наверно, в ее глазах. Но глаза мунтянской полонянки вспыхивали радостью, а щеки — румянцем, когда воевода входил в те покои женской половины, где она и мать, подружившись с его княгиней, рукодельничали вместе с Марией Мангупской, ее боярынями и боярышнями. И был готов впыхнуть, увидев красавицу-мунтянку, сам князь, да не давал сердцу воли. Ужель подметили простые люди его земли тайну своего князя — и обратили ее песней? Да не осудили притом, осуждения в словах не было, как случалось в других балладах, о лесных харцызах и лотрах, коих он немилосердно казнил, жег огнем, сажал на колья, очищая свою землю, тогда как люди их жалели. Нет, не Войкицу имели они в виду в этот раз; Мария-Войкица, высокородная княжна, была Штефану бесспорно ровней. Меж обоими домами, хоть и враждовавшими, было и дальнее родство.

Услышав за собой чье-то дыхание, Штефан обернулся. Это врач Исаак, с неизменным черным ларцом в руках, молчаливо напоминал, что пора делать перевязку. Так и было; рана в ноге, какой ни была давней, тупою болью дала о себе снова знать. Штефан послушно вернулся в шатер. У славного Саладина, султана-рыцаря, повелителя сарацин, тоже был врач-еврей, знаменитый мудростью Ибн-Гами. Нет ли в старых книгах сведений, был ли у того хакима сын? Если был, пошел ли стопами родителя, или стал биться в войске Саладина, как бьется и ныне в четах князя Штефана сын Исаака, Давид?

25