Войку, сын Тудора

Войку смотрел, как уходят вдаль ряды неисчислимых палаток и шатров турецкого стана, вытянувшегося вдоль долины. С ветки дуба, растянувшего над их головами полог густой кроны, в траву перед ним шлепнулась крупная белая гусеница, и тут же к ней со всех сторон заспешили мелкие черные муравьи. Точно так же, подумалось витязю, в самом сердце его родины лежала теперь толстая, прожорливая гусеница иноземных полчищ. И, словно муравьи, со всех сторон торопились к ней отряды, четы и стяги хозяев края, чтобы кусать непрошенную гостью, откусывать от нее клочки, пусть и малые, кромсать ее тело и дробить, не давая насытиться соками родной земли, иссушить ее и навсегда обесплодить.

Рядом с Войку лежал, задумчиво покусывая травинку, Негрул. Заметив, в какой оборот попала белая гусеница, цыган отогнал мурашей былинкой и, осторожно посадив на лист неудачницу, водворил ее обратно, на дерево.

— Пускай живет, — со вздохом сказал молодой войник.

— Шли вы, значит, из Мадьярщины, — продолжал Войку прерванный разговор. — Где же он вас настиг?

— Неподалеку от Коломыи, — молвил Негрул. — Стали мы табором у ручья, и тут он прискакал. С сотней конных холопов, все с оружием. А что у нас? Топоры да молотки. Кто стал противиться — тех сразу порубили, еще троих засекли до смерти плетьми, чтобы страху нагнать; булибашу повесили. Потом велели запрягать, погнали в Молдову, к маетку пана…

— Если тебе так легче, говори со мной по-венгерски, — сказал на этом языке Чербул, видя, что Негрул еще с трудом подбирает слова.

— Нет, пане сотник, — покачал головой цыган, — хочу как следует научиться по-вашему, по-молдавски.

— Зови меня Войку, как все в чете.

— Хорошо, Войку. Пригнали, значит, весь табор к маетку пана, посадили на землю, заставили выкопать себе землянки. Начали мы пахать, рубить лес, работать на хозяина. Земли-то у него — неоглядные, вокруг — верховая стража днем и ночью, чтобы никто не сбежал. Прошла неделя, две, и приметил пан у колодца жену мою Мару, забрал в опочивальню. Как натешился, подарил другу-приятелю. Друг у его милости такой, ликом красный, вроде всегда пьян, и ходит во всем бесерменском, словно турок.

— Пан Ионашку Карабэц, боярин великий, — сказал Негрул. — Приятель его — Гырбовэц. А что? В войске нашем их нет.

— Нет, конечно, — усмехнулся Войку. — Так что потом?

— Потом Гырбовэц натешился, отдали мою Мару начальнику над холопьями ратными. При нем и живет. И началась война. И собрал пан нас, цыган, отобрал молодых и сильных с десяток, посадил на коней, дал дубины и луки. Сначала подвел сотню к полю, где государь-воевода сразился с османом. Перед боем — увел. Тогда мы, цыгане, сговорившись, поднялись ночью, тайком, чтобы в войско к князю податься. Только люди боярина уследили, окружили нас. Посекли саблями всех, один я спасся. И вот…

«И вот он здесь, бедняга, — подумал Чербул. — Может, встретит еще Карабэца, отомстит за свои несчастья и позор».

Как же быть человеку со своей любовью, с этим ранимым и хрупким бесплотным существом — в сем мире зла, где женская краса и нежность — добыча и товар? Скольким было мало жизнь отдать, чтобы ее защитить? А если добыча — не только краса и нежность, но также богатство и знатность, древний и славный род, чей герб не зазорно взять и королю? Как было с его Роксаной?

Жаром обдало Войку при мысли о той, о которой старался не думать, ибо в эти дни не принадлежал ни себе, ни даже ей. Да не совладал с собой, устремился душой за Ойтуз, на северо-запад, где горели на солнце шпили и кресты Брашова, где осталась его милая. Что с нею, как она? Старый рыцарь капитан Германн обещал ей каждодневную защиту и заботу. Но разве не хранил ее он сам, защитник и супруг, да чуть было не упустил, не утратил вместе с жизнью! Разве не мог увидеть ее, бесподобную, другой могущественный похититель, почище и посильнее Цепеша? Где он теперь, кстати, чудовище Дракула? Говорили, что круль Матьяш послал его в Мунтению с войском, воевать против турок и их вассала Лайоты. Не посмеет ли Цепеш, боящийся разве что своего отражения — самого Сатана, не решится ли нарушить приказы и запреты круля Матьяша и вернуться в Брашов?

Впрочем, нет, Войку может быть спокоен. Его жена — в мирном, благополучном городе трудолюбивых, добропорядочных немцев. Под защитой и опекой старого рыцаря, величавых отцов города. С ней — землячка-феодоритка, могучая дочь крымских готов, о которой сейчас, наверно, грезит, лежа с ним на опушке леса, храбрый Клаус, вооруженный теперь доброй пищалью, добытой у врага. Войку должен быть спокоен и тверд и думать только об иноземце, топчущем и поганящем его землю, о том, как сразить его, прогнать. Ибо с тех мест, где кончается долина Сучавы, ветер несет хлопья сажи и гарь далеких пожаров. Ибо его Молдова лежит в развалинах и пожарищах, и носят еще татары, османы, мунтяне на копьях тела младенцев, чтобы навсегда поразить ужасом его народ.