Воин без имени

Теперь принцесса все реже и реже сопровождала меня верхом на муле и все больше времени проводила каждый день, лежа в carruca, словно больная в постели. Я заметил, что Амаламена все меньше и меньше смеялась над моими остротами и мужественными попытками разыгрывать из себя шута. Например, принцесса только улыбнулась равнодушно, когда я рассказал ей историю, услышанную в Виндобоне: о мужчине, у которого было две любовницы; если помните, ревнивицы постепенно сделали его лысым. При этом Амаламена ни разу не пожаловалась на недомогание. Она не казалась ни больной, ни измученной, и я никогда не видел, чтобы она морщилась от боли. Я не знал, удавалось ли ей во время путешествия продолжать пить ослиное молоко и купаться в отваре из отрубей. Но когда однажды я заметил исходящий от нее легкий запах ежемесячного женского недомогания, хотя на лице принцессы и не было никаких признаков его, я отвел Сванильду в сторону, чтобы потихоньку расспросить ее о состоянии госпожи. Служанка подтвердила, что у «принцессы легкое кровотечение», а когда я поднажал на нее, лишь скромно добавила, что «оно не настолько подтачивает здоровье, чтобы прерывать путешествие».

В результате ли кровотечения или просто из-за дальнейшего развития ее недуга, но Амаламена стала еще более бледной и хрупкой, чем в тот день, когда я впервые увидел ее, хотя я едва ли мог предположить, что такое возможно. Теперь я буквально мог видеть, как пульсирует кровь у нее на висках, сбоку на шее и на тонких запястьях. Мне казалось, что она стала совсем прозрачной. Однако, как ни странно, принцесса не выглядела больной или изможденной; напротив, она стала даже еще красивей. Или это мне так казалось?

Частично из-за того, что она поняла, что я не ее мужчина, — а частично, полагаю, потому, что я сам втайне всегда это знал, — мои женские чувства стали проявляться явственней. Я смотрел теперь на Амаламену не с вожделением или похотью, а как на дорогую сестру, о которой надо заботиться и которую следует баловать. Я держался к принцессе поближе, стараясь сделать для нее все, что мог, и часто уезжал далеко вперед, чтобы нарвать ей цветов. По правде говоря, я присвоил себе так много не слишком интимных обязанностей Сванильды, что служанка с трудом скрывала свое изумление. Дайла же откровенно хмурился, наблюдая за нами. Поняв, что веду себя совсем неподходяще для маршала, я начал сдержанней относиться к принцессе. В любом случае мы были уже недалеко от цели нашего путешествия, и я намеревался вскоре препоручить ее заботам самого лучшего врача Константинополя.

* * *

Неподалеку от южного побережья провинции Европа мы добрались до Виа Эгнатиа[240], широкой, хорошо вымощенной и прекрасно утоптанной римской дороги, по которой осуществлялось сообщение между Западом и Востоком. Она тянулась от порта Тира на Адриатическом море до порта Фессалоники на Эгейском и до порта Перинф в Пропонтиде[241], проходила через многочисленные порты поменьше и наконец завершалась в крупнейшем порту Восточной империи — Константинополе на Босфоре. Наша колонна проследовала по этой оживленной магистрали до Перинфа, где мы остановились на сутки, чтобы дать Амаламене отдохнуть и освежиться на хорошо оборудованном постоялом дворе, который по-гречески называется pandokheíon[242].

Принцесса рассказала мне, что в былые времена Перинф не уступал Византию (как тогда назывался Константинополь). Перинф здорово сдал за последние века, но я все-таки испытал трепет, оказавшись там, потому что он выходил прямо на, казалось, безбрежную голубовато-зеленую Пропонтиду, а надо сказать, что именно тогда я вообще впервые увидел море. Город занимал небольшой полуостров, поэтому с трех сторон его окружали причалы, где загружали и разгружали суда, а на пути к порту в ожидании своей очереди стояло еще множество кораблей.

Кроме того, во время своего короткого пребывания там я впервые попробовал множество замечательных блюд из морепродуктов: locustae[243], устрицы, гребешки, каракатицы, приготовленные в собственном соку. Я жадно поглощал их неподалеку от pandokheíon Амаламены, потому что там имелась терраса, выходящая на порт. Во время трапезы я мог наблюдать за медлительными, но изящными передвижениями боевых галер, которые назывались либурнскими, с двумя или тремя рядами скамей для гребцов, а на некоторых из них имелись высокие башни на носу и корме, и наблюдать за низкими, хрупкими и быстрыми патрульными судами — «воронами» и «дельфинами», — которые скользили по воде.

Еще я увидел торговые суда больше тех, что ранее встречал на реке: двухмачтовые, с квадратными парусами суда, которые назывались «половинками яблок» из-за своих тупых носов. Там были каботажные торговые суда размером поменьше и побыстрей, имевшие только весла. Корабли постоянно сновали в порт и обратно, потому что владельцы судов стремились завершить плавание до наступления зимы.