Воин Доброй Удачи

– Как, Мимара? – спрашивает он с немалым удивлением. – То, чего ты добилась… Это не должно было стать возможным. Это была хора?

«Нет, – хочет сказать она, – это была Слеза Господня…»

Но вместо этого она кивает и со скукой пожимает плечами, как человек, который делает вид, что перешел к более решительным действиям.

Ей было что-то дано. То, что она всегда считала пороком, уродством души, оказалось загадкой и силой. Око Судии открылось. В момент абсолютного кризиса оно открылось и увидело то, что нужно было увидеть…

Слеза Господня, пылающая в ее ладони. Бог Богов!

Всю свою жизнь она была жертвой. Так что ее инстинкт – самый непосредственный: поднять руку, чтобы спрятаться, подставить плечо, защищаясь. Только дурак не сумеет скрыть то, что ему дорого.

Драгоценная – и, конечно, совершенно несовместимая с тем, чего она отчаянно хочет. Хоры и ведьмы, как сказали бы айнонцы, редко процветают под одной крышей.

Она находит в этом горькое утешение – даже своего рода предписание. Если бы все было чисто и просто, она бы избегала этого из-за изнуряющего меланхолического рефлекса. Но теперь это нечто такое, что требует понимания – на ее условиях…

Поэтому, конечно, старый волшебник отказывается ей что-либо говорить.

Больший комфорт. Разочарование и мучения – это сама форма ее жизни. Единственное, чему она доверяет.

В ту ночь Мимара просыпается от низкого мелодичного голоса Сарла, что-то напевающего. Песня, похожая на дым, быстро затянутый в беззвучие высотой хребта. Она слушает, наблюдая, как Гвоздь Небес проглядывает сквозь рваные одежды облака. Слова песни, если они вообще есть, непонятны.

Через некоторое время песня переходит в хриплый шепот, а затем в стон.

Сарл стар, осознает девушка. Он оставил в недрах горы не только свой рассудок.

Сарл умирает.

Укол ужаса пронзает ее насквозь. Она поворачивается, чтобы поискать волшебника среди скал, но тут же обнаруживает его позади себя – эдакого зверя с волосами. Мимара понимает, что он подкрался к ней после того, как она заснула.

Она смотрит в тень его изборожденного морщинами лица и улыбается, думая: «По крайней мере, он не поет». Девушка морщит нос от его запаха и снова засыпает, возвращаясь к его трепещущему образу.

Я понимаю, мать… Я, наконец, вижу… Я действительно хочу.

* * *

Ей снится отчим, и она просыпается с хмурым недоумением, которое всегда сопровождает слишком липкие и многозначительные сны. С каждым мигом она видит его: аспект-император, не такой, каков он есть, но каким он был бы, если бы был тенью, которая преследовала проклятые глубины Кил-Ауджаса…

Не человек, а эмблема. Живая печать, поднимающаяся на волнах адской нереальности.

– Ты – око, которое оскорбляет, Мимара…

Девушка хочет спросить Акхеймиона об этом сне, но находит воспоминание об их вражде слишком острым, чтобы говорить об этом. Она знает то, что все знают о снах – что они могут как озарять, так и обманывать. На Андиаминских Высотах жены из знатных каст советовались с авгурами за возмутительно высокую плату. Кастовые слуги и рабы молились, обычно Ятвер. А девушки в борделе капали воском на клопов, чтобы определить истинность своих снов. Если воск попадал на насекомое, значит, сон был правдой. Кроме того, Мимара слышала о десятках других народных гаданий. Но она уже не знает, чему верить…

Это волшебник, понимает она. Этот проклятый болван прямо на нее набросился.

– Око, которое надо вырвать.

Они завтракают тем, что осталось от последней охоты Ксонгиса, молодым оленем. Небо безоблачно, и утреннее холодное солнце колет глаза. Воздух обновления окружает скальперов. Они говорят и собираются в дорогу так, как привыкли – среди них царит оживление людей, возвращающих себя к старым трудным задачам.

Капитан сидит на валуне, глядя на лес внизу, и точит свой клинок. Клирик стоит под ним, без рубашки под нимильской кольчугой. Он кивает, словно в молитве, прислушиваясь, как всегда, к скрежещущему бормотанию лорда Косотера. Галиан совещается с Поквасом и Ксонгисом, придвинувшись к ним вплотную, а Сома нависает над ними. Сутадра удалился по тропе, чтобы помолиться: в последнее время он всегда это делает. Конджер жадно разговаривает со своими соотечественниками, и хотя Мимаре не дается галеотский язык, она знает, что он пытается сплотить их. Сарл бормочет и хихикает себе под нос, отрезая крошечные кусочки размером не больше ногтя от своего завтрака, которые он затем жует и смакует с абсурдным наслаждением, как будто обедает улитками или каким-то другим деликатесом.

Даже Акхеймион, кажется, чувствует разницу, хотя и не говорит того же, что она. Шкуродеры вернулись. Каким-то образом они вернулись к своим старым привычкам и ролям. Только встревоженные взгляды, которыми они обменивались между шутками и признаниями, выдавали их испуг.

Великие Космы, понимает она, знаменитые первобытные леса Длинной стороны. Они боятся их – очевидно, достаточно сильно, чтобы на время забыть Кил-Ауджас.

– Шкуродеры, – хихикает Сарл, его лицо краснеет. – Рубите и связывайте их, ребята… У нас есть шкуры, чтобы сдирать!