Воин Доброй Удачи

Он стремительно перемещался, был повсюду и избегал опасности, быстро подсматривая в светлые щели и прорези, подслушивая разговоры в отдушинах. И через какое-то время темнота начала казаться безусловной, единственной реальностью, а освещенный мир стал превращаться в скопище фантомов. Он наслаждался жизнью втайне от всех.

Но, как бы сильно-сильно-сильно он ни старался, обращать все только в забавы и приключения не получалось. Интерес исчезал, скука однообразия накапливалась, как спутанные волоски на щетке. Тогда он бродил бесцельно, чувствуя себя опустошенным, стараясь не разреветься. Временами он совсем падал духом и тогда застывал на месте, руки сжимали воздух, горло душили спазмы, лицо кривилось.

И он плакал, как маленький мальчик.

Ма-мамочка – а-а-а!

Из всего услышанного он знал, что его мама не попала в плен, и какое-то время он бродил по лабиринту в надежде найти следы ее присутствия.

Он никак не мог поверить, что ее нет во Дворце.

Как? Как она могла бросить его? После всех его трудов и забот об устранении всего, что мешает ей любить его…

Как она могла бросить своего сыночка?

В какие-то ночи он даже отваживался забираться в ее пустую постель. Он вдыхал аромат ее подушки, и от знакомого запаха мамы у него кружилась голова… Мама, мамочка.

Но ее не было рядом, она куда-то исчезла… Он не мог размышлять об этом без ужаса, и поэтому старался вообще не вспоминать. Келмомас всегда был способен упорядочивать свой внутренний мир, отделять одни мысли от других и не давать им смешиваться. Но в ту первую неделю после переворота самой простейшей мысли, воспоминания о ней или даже легкого дуновения ее любимого курения или духов было достаточно, чтобы все опять перемешивалось внутри него, кривя лицо и заставляя дрожать его губы. Тогда он охватывал себя руками, представляя себе веяние ее убаюкивающего тепла, и, всхлипывая, засыпал.

Но он не впадал в одиночество по-настоящему. И сам по себе, он тут был не один. Сэмми всегда был с ним – тайный Самармас, – с которым они играли, как всегда.

Ты весь перемазан. Кожа и одежда в грязи и испачканы.

«Я скрываюсь».

Они крали еду, когда хотели, приводя рабов в недоумение.

Дядя знает о нас…

«Он думает, я сбежал и что кто-то укрывает меня».

И они постоянно раздумывали о большой игре вокруг, которая вовлекла их в свой круг, бесконечно обсуждая, каким может быть следующий ход.

Дядя ее захватил… Он лжет, чтобы ввести в заблуждение Отца.

«Ее казнят».

И они плакали вместе, два брата, вместе дрожа в оболочке одного маленького мальчика.

Но им было известно, по обычному детскому опыту: тот, кто желает власти своего брата, также будет желать заполучить его игрушки. Они знали, что рано или поздно Святой Дядя поселится во дворце, посчитав уже своим. Рано или поздно он тут уснет…

И при всей обостренности его чувств, при всей изощренной глубине его Силы, Священный шрайя Тысячи Храмов, в конце концов, допустит ошибку в своих предположениях и попадет на их детский кинжал.

Они были такими же дунианами, как и он. И у них было время.

Пища. Скрытность.

Не хватало только мяса.

Дни в изгнании превратились в недели.

Имхаилас пропадал иногда целыми днями. А возвращаясь, приносил с собой устрашающие новости, заботливо завернутые в фальшивые надежды, или, еще хуже, отсутствие всяких известий. Майтанет, Хранитель Империи, продолжал укреплять свои позиции, получая заверения в верности то от одного, то от другого, стряпая очередное доказательство ее государственных преступлений против Империи.

Ни слова о Телиопе. Ничего о Келмомасе.

И она остро осознала, ее дети – единственное, что имеет значение. Несмотря на подавленность, бесконечное ожидание и беспокойство, которое постоянно балансировало на грани безумия, она все же находила какое-то временное облегчение в своем вынужденном одиночестве. С переменой своего статуса и утратой власти ей стало даже в определенной степени легче. Она уже и забыла, как жить, сосредотачиваясь только на самом необходимом и на чувствах. Она забыла о спокойно бьющемся сердце простоты.

Пусть исчезнет Императрица и вернется Блудница, ловила она себя порой на мысли. До тех пор пока ее дети свободны и в безопасности, какое дело ей до этого скопища бедствий и проклятий, каким и была Империя?

И только Нари удерживала ее от безудержного следования этому сентиментальному чувству. Девушка продолжала свою обычную практику, несмотря на строжайший запрет Имхаиласа и несмотря на острые глаза и чувствительный слух святой Императрицы.

– Вы не понимаете, не все знаете, – однажды сказала она Эсменет, пытаясь пояснить происходящее с глазами, полными слез. – Не знаете… наглости и недоброжелательности моих соседей. Если я перестану… они подумают, что у меня появился солидный покровитель, взявший меня на полное содержание… Они станут завидовать черной завистью – вы даже представить не можете, какая у них бывает черная и злая зависть!