Воин любви. История любви и прощения

В десять лет я заметила, что стала более пухлой и кудрявой, чем другие девочки. Я осознала себя. Я стала ощущать свое тело отдельной, странной сущностью. Мне казалось странным, что люди оценивают меня по тому, что видят. Ведь это не имеет никакого отношения к тому, что я есть. Я не чувствовала, что мое тело – это мой достойный представитель, но именно его я должна была отправлять в мир. И я делала то, что должна была делать. Я выходила в мир. Но моя человеческая сущность была слишком личной, чтобы делиться ею с другими людьми. На людях я чувствовала себя обнаженной, выставленной напоказ, невероятно уязвимой. И я начала ненавидеть собственное тело. Не просто его форму, хотя и форму тоже. Я ненавидела себя за то, что у меня есть тело. Тело не позволяло мне добиться успеха в девичьем бытии. Вселенная дала мне очевидные правила женственности: нужно быть маленькой, тихой, слезливой, стоической, легкой и гладкой, не пукать и не потеть, не кровоточить, не уставать, не испытывать голода и других желаний. Но одновременно вселенная дала мне это пухлое, пахнущее, голодное, жаждущее тело – абсолютно не способное следовать правилам. Быть человеком в мире, который не терпит человечности, это все равно что участвовать в игре, где невозможно выиграть. Но вместо того чтобы понять, что с миром что-то не так, я решила, что что-то не так со мной. У меня сформировалась гипотеза о себе самой: я неправильная и плохая. Я должна быть сияющей, счастливой и совершенной, а поскольку я не такова, то никому не должна себя показывать. Я должна найти себе надежное убежище – вне своего тела и вне мира.

Первым таким убежищем стали книги. О, книги! Я жила книгами. Я читала все, что попадало мне в руки. Я читала везде – в бассейне, когда сидела с детьми или приходила к друзьям и испытывала неловкость. Я вечно сидела в углу, уткнувшись в книгу, – я была здесь, но в то же время и не здесь. Книги научили меня исчезать, жить в другом мире, не похожем на этот некомфортный реальный физический мир. А потом у меня сформировалась пищевая зависимость, и я оказалась в раю – с книгой и тарелкой еды. Потом еда превратилась в спиртное, секс и наркотики – одно убежище за другим. А когда я стала трезвенницей, я начала писать. Как предсказуемо и удобно! Писатель подобен вертолету. Он не переживает человеческий опыт, а кружит над ним и описывает его с безопасного расстояния. Даже в настоящем он просто собирает материал. Я уносилась прочь с десяти лет. Прочь, прочь, прочь…

Как-то вечером я мыла посуду, и на кухню пришла Эмма. Она пыталась привлечь мое внимание, но я не замечала ее, пока она не схватила меня за ногу и не сказала:

– Мамочка! Мамочка! Ты снова под водой?

Когда я задумываюсь, то практически ухожу под воду. Я превращаюсь в дайвера, который ищет сокровища и не замечает, что другие люди нуждаются в нем и пытаются вытащить его на поверхность. Мне хочется сказать: «Оставьте меня в покое! Здесь мне хорошо. Я не могу обращать на вас внимание, потому что мысли о вас отнимают слишком много сил. Я должна либо парить над своей жизнью, либо нырнуть в глубины под ней».

Я думаю о Крейге, о том, что воспринимала его потребность в любви как постоянную помеху своему существованию. Он постоянно требовал, чтобы я вынырнула на поверхность или приземлилась, а я вечно обижалась на это. Жизнь разума казалась мне и более безопасной, и более интересной, чем реальная жизнь с ним. Теряясь в мыслях, я уходила в бездонные глубины, где таились сокровища. Жизнь рядом с ним казалась мне, мягко говоря, поверхностной и мелкой.

Но что, если я ошибалась? Что, если реальная жизнь именно здесь, а не там? Что, если цель жизни – это связь, а установить ее можно только на поверхности? Может быть, ценой отказа жить в собственном теле в окружении других тел является одиночество?