Война

Никому не сказав ни слова, ни с кем не попрощавшись, Сталин сел в свою машину, и она, выехав со двора Наркомата обороны, направилась в сторону Арбатской площади. За ней устремились две машины с охраной, а следом — машины членов Политбюро. Молотов полагал, что Сталин сейчас поедет в Кремль, что его машина повернет с Арбатской площади к Библиотеке имени Ленина, но она пересекла площадь, нырнула в Арбатскую улицу и, пропустив вперед один из сопровождавших автомобилей, понеслась в сторону Киевского вокзала. Другие автомобили, в которых ехали руководители страны, резко набрали скорость и, оставив позади Арбат, устремились в сторону Кремля.

Только машина Берия у Кутафьей башни круто повернула влево и помчалась на Лубянку…

Молотов, уже проезжая по булыжнику Кремля, подумал, что хорошо бы завернуть домой, отдохнуть. Вспомнил, что дома — никого: жена и дочь за городом. А в Кремле, в рабочем кабинете, — неотложных дел целое море, в котором не бывало отливов.

И действительно, в кремлевском кабинете его ждала работа. У неутомимого помощника за вечер в настольном календаре выстроился целый столбик фамилий ответственных работников ЦК, Совнаркома и наркоматов, которых надо было принять по неотложным делам. Лежала на столе депеша от советского посла в США, который сообщал, что в Америке раскрыт крупный германский шпионский центр и уже арестовано около тридцати человек. Другая телеграмма из-за границы информировала советское руководство о том, что петеновское «правительство Виши», распространявшее свою власть на неоккупированную часть Франции и некоторые ее колонии, приготовило к опубликованию заявление о разрыве дипломатических отношений с СССР и одобрило начавшееся формирование отрядов добровольцев для участия в войне против Советского Союза. Все это заслуживало внимания, но было не столь важным в сравнении с грозностью событий на советско-германском фронте.

В кабинет Молотова один за другим вошли Калинин, Микоян, Маленков — молчаливые, озабоченные. Надеялись, что Сталин, уехавший на свою кунцевскую дачу, вот-вот позвонит, скажет о своих намерениях. Но ожидали напрасно. Звонить же самим в этой ситуации желания не было. Хотя повод был: позавчера, когда готовилась директива Совнаркома и ЦК ВКП(б) партийным и советским организациям прифронтовых областей, большинство членов Политбюро, обмениваясь мнениями о событиях на фронтах, пришли к единой мысли, что нельзя откладывать дальше обращение Сталина от имени партии и Советского правительства к народу и Вооруженным Силам. Некоторые члены Политбюро даже сделали свои наброски для этого обращения. Сегодня утром, когда Молотов передавал эти бумаги Сталину, тот взял их без особого энтузиазма и со вздохом сказал:

— Мудрость есть искусство смотреть на вещи со всех сторон… Мы уже успели осмотреться? Чем будем объяснять народу отступление Красной Армии?

Молотов ничего не ответил. Понимал, что в этих вопросах Сталина — отражение тревоживших его мыслей.

Разумеется, несмотря на позднее время, можно было сейчас позвонить Сталину, сказать, что собрались члены Политбюро и интересуются, как отнесся он к их проекту обращения. Но формальные поводы не всегда являются стимулом к действию… Кроме того, Молотов своим проницательным чутьем угадывал, что Сталин сейчас находится в том непривычном для него состоянии, когда между чувствами и мыслями еще нет единства, когда воля, как сгусток рождающихся желаний, не обрела при размышлениях той известной соратникам Сталина твердости, которую потом ничем не порушить. Не зря Сталин иногда повторял запомнившуюся ему со времен учебы в Тифлисской православной духовной семинарии фразу из Библии: «Без рассуждения не делай ничего, а когда сделаешь, не раскаивайся».

7

Ночь с 29 на 30 июня 1941 года, как услышат об этом спустя два года из уст Сталина за обеденным столом несколько человек — военных и невоенных, — оказалась для него немыслимо тяжкой и памятной: «Надо было решаться с пониманием всего, что предстояло…»