Война. 1941—1945

Я привез с фронта печатный листок: приказ германского командования о принудительной эвакуации целого района. Приказ на двух языках: русском и немецком. В приказе сказано: «Каждый должен тотчас отправляться со своей семьей, скотом и движимым имуществом в западном направлении». Указывается маршрут, затем следует: «Отправляться только в западном направлении. Кто будет следовать в восточном направлении, будет расстрелян». Это значит, что немцы угоняют на запад сотни тысяч людей с детьми, со стариками. Гитлеру нужны рабочие руки, чтобы рыть укрепления на Днепре и дальше — на Немане, на Висле. Я прошу представить себе размеры трагедии: полк Красной Армии, который, продвинувшись на восемнадцать километров вперед, нашел пепел вместо деревень и десяток обезумевших женщин, спрятавшихся в лесу.

В Таганроге Красная Армия нашла и дома, и жителей: немцев оттуда выбили внезапно — они не успели ни сжечь город, ни угнать людей. Это удача. Немцы ее учли, они становятся осторожней: они начинают жечь впрок, угонять жителей заранее. Вот одна из причин великого нетерпения нашего народа: от сроков зависит судьба страны, судьба миллионов людей, будущее.

Мне привелось прочесть в одной заграничной газете такое толкование нашего нетерпения: мы несем большие жертвы и поэтому обижены, что у наших союзников мало жертв. Нет, наш народ не кровожаден и не злобен. Мы вовсе не хотим, чтобы другому было тяжело, потому что нам тяжело. Мы только хотим скорее покончить с кошмаром России и с кошмаром Европы. Разве можно утешить украинца сознанием, что и французу не легче? Каждый из нас рад, что англичане не испытали вторжения гитлеровцев. Беда не в том, что у наших союзников малые жертвы — это не беда, а радость, беда в том, что Красная Армия должна одна сражаться против всей германской машины. Сейчас — в дни самых напряженных сражений — это может быть сказано буквально: после окончания сицилийской кампании ни один немецкий солдат не сражается ни с кем, кроме как с русскими. Я не говорю при этом о мужестве оккупированных стран: мы его знаем и ценим. Мы знаем, что часть немецких дивизий — увы, относительно малая — удерживается безоружными народами: французами, югославами, поляками, норвежцами, датчанами. Но где подлинный отрыв немецких сил, находящихся на востоке? Его мы не видим, и этим объясняются чувства нашего народа.

Когда мы говорим или пишем о том, что второй фронт необходим, какие-то чудаки или клеветники начинают уверять, будто мы тем самым поворачиваемся к Гитлеру. Нет, наша ненависть к фашизму глубока. Между нами и гитлеровцами море крови, горы пепла. Хорошо, если мирные обыватели какого-нибудь заокеанского штата, которые за воскресным ростбифом говорят о безоговорочной капитуляции Германии, будут так ненавидеть Гитлера, как ненавидят его солдаты Красной Армии. Вся страсть наша в одном: покончить с «новым порядком» Гитлера. А с ним теперь можно покончить: мы молча выполнили самую трудную часть работы — мы расшатали, ослабили германскую армию. Нужно общее усилие всех союзников, чтобы повалить Гитлера. А желтые листья в садах напоминают нам, что листопад не за горами…

Плач невольниц

Передо мной десяток открыток. Это письма украинских девушек, насильно увезенных в Германию. Из Франкфурта, из Берлина, из Кюстрина — из лагерей. Письма адресованы в села Западной Украины. Они прошли через немецкую цензуру. В них многого не скажешь, но в них столько горя, что я не могу их спокойно читать: горькими слезами плачет Украина.

Девушку Ярину Р. забрали. На ее груди печатный ярлык с номером — для дороги. Еще недавно она была Яриной. У нее была мамочка и тетя и друг Опанас. Теперь она невольница номер 558 271. Полмиллиона украинских девушек уже проследовали в неволю. Куда ее везут? Во Франкфурт-на-Майне. Там на военном заводе украинские девушки должны изготовлять снаряды. Может быть, один из этих снарядов убьет Опанаса…

«Нас, девушек, 1500. Больше всего украинок, есть из Югославии, есть болгарки и польки».

«Здесь мы, украинки. Около нашего лагеря лагерь литовских девушек. А за ним — для русских».

«Встаем мы на работу в половине шестого утра. В десять часов вечера стираем наши платья».

«Дорогие мои, если нет у вас хлеба, пошлите мне крупы. Раньше хозяин лагеря не позволял варить, а теперь можно.

Некоторые девушки варят кашу. Хотелось бы мне после восьми месяцев поесть… О, если бы вы знали про наше житье!..»

Девушка Федося пишет: «Добрый вечер, тату и мама! Вы пишете, что я вам только десять слов пишу. Ох, дорогие родители, если бы можно было писать, написала бы много! Но открыток нам не дают, а письма не принимают. Вы пишете, когда я к вам приеду. Я знаю, когда меня сюда привезли, а когда выпустят, один бог знает».