Война

И пока она плачет, я вижу свою руку у нее на колене, хотя не смотрю на нее, но я ее вижу: моя рука продолжает лежать на колене Жеральдины, а она плачет и не видит или не хочет видеть мою руку у себя на колене, а может, теперь она ее видит, Исмаэль; твою извращенную натуру занимает только ее колено, а не слезы по похищенному мужу, даже не безрассудная, но явная радость, когда она говорит, что сын, как настоящий мужчина, останется с ними, что бы ни случилось, и говорит это недрогнувшим голосом; что подумает ее муж? он будет страшно разочарован, «забирай все и уезжай», — какие-то похожие его слова передал ей Эусебито; Жеральдина разговаривает, словно в бреду, и это вызывает во мне жалость; мы оба сидим среди обломков, среди истребленных цветов, попавшие в одну беду.

— Ортенсия предложила мне лететь с ней на вертолете, учитель. Конечно, я не полечу, уже не смогу. Но не буду отрицать, что теперь мне страшно.

Она смотрит на мою руку на своем колене.

— А вы, — то ли говорит, то ли спрашивает она.

— Что?

Снова короткий смех.

— Вы не умрете, учитель?

— Нет.

— Смотрите, как дрожит.

— Это волнение, Жеральдина. Или сластолюбие, как говорила Отилия.

— Не волнуйтесь, учитель. Не гоните от себя любовь. Любовь выше сластолюбия.

Она деликатно убирает мою руку со своего колена. Но остается неподвижно, молча сидеть рядом.

Из-за ограды ее позвал сын; как будто упал в пустой бассейн, или это была игра? его голос прозвучал так, как будто он упал в бассейн, вскрикнул и тишина. Жеральдина сразу ушла, нырнув в пролом ограды, вся словно выточенная из траура. Я не пошел за ней, другой бы пошел, но я — нет, пока не пошел, зачем? Кроме того, я почувствовал голод, впервые мне захотелось есть, сколько времени я не ел? на кухне я поискал кастрюлю с рисом, в ней осталась одна порция, рис выглядел твердым, склизким и подгоревшим. Я съел его рукой, холодный, жесткий, да так и остался сидеть возле печки. Уже давно Уцелевшие не появлялись в доме, наверняка потому, что не находили ни еды, ни внимания. Пришлось им устраиваться самостоятельно. Но мне не хватало их мяуканья, их глаз — с ними я чувствовал себя ближе к Отилии, они составляли мне компанию; и только я о них подумал, как они ощутимо напомнили о себе пучками перьев на кухонном полу, которые привели меня, как в сказке, в комнату: там, возле кровати, валялись две растерзанные птицы, а на подушке — останки черных бабочек, съестное пожертвование, которое оставили мне коты. Только этого не хватало, подумал я, чтобы мои коты меня кормили: раз я не заботился об их пропитании, они позаботились о моем. Если бы я не съел рис, то давешний голод заставил бы меня ощипать до конца этих птиц и пожарить в печи. Я выбросил птиц, бабочек, подмел перья, и меня сморил сон, я лег ничком на кровать и почти уснул, как вдруг меня позвал с улицы женский крик — все постоянно кричат, сказал я и вышел за дверь, словно сунулся в ад.

* * *