Война

 По прошествии стольких лет, чтобы что-то вспомнить, приходится делать над собой усилие. Все, что рассказывают люди, в большинстве случаев оказывается ложью. Всегда есть такой риск. Это поганое прошлое растворяется в грезах. Попутно оно всячески прихорашивается, прихватывает с собой несколько маленьких изящных прелюдий, хотя никто его об этом не просил. В итоге оно возвращается к вам в гриме из плача и раскаяния, жеманно кривляясь. Это несерьезно. И тут нужно прибегнуть к помощи члена, не откладывая, чтобы окончательно не запутаться. Необходимо действовать решительно и по-мужски. У тебя жестко встает, но ты сдерживаешься и не дрочишь. Вся страсть ударяет в голову, если так можно выразиться. Пуританский поступок, зато эффективный. Прошлое отымели, на какое-то мгновение оно предстает перед вами в подлинных красках, черных, белых, даже точные жесты людей всплывают в памяти и еще множество неожиданных деталей. Эта сволочь всегда опьяняется забвением, прошлое — настоящая пропойца, которая так и норовит заблевать ваши старые, уже сложенные по порядку в стопку гнусные делишки на протяжении всего вашего жалкого существования, пока лицемерная смерть не заберет их вместе с вами в могилу. Но в конечном счете со всем этим должен разбираться я сам, наверняка скажете вы мне. Вот как там в реальности все сложилось, или точнее даже развалилось после того, как меня привели в чувство, и я снова очутился в госпитале.

До того я даже проводил своих родителей на вокзал, а то им уже и приткнуться было негде. Пошатываясь, но сходил туда, я сам на этом настоял. Каскад тоже пошел и меня поддерживал, поскольку он на своих конечностях все же мог ковылять самостоятельно. Кюре и Л’Эспинасс отправились к себе. Анжелу никто не видел. Она свалила через кухню. Больше всех только что увиденным и услышанным был напуган мой отец.

— Ну давай же, Клеманс, давай скорее, — подгонял он мою мать, которая после длительного сидения хромала почти так же, как Каскад, — идем быстрее, у нас остался всего один поезд в одиннадцать.

На нем вообще лица не было. Именно он первым оценил всю серьезность ситуации. Меня слишком отвлекали мои шумы, а Каскад все еще не расстался с ролью пофигиста, которого ничем не проймешь. Через каждые двадцать метров нам приходилось дожидаться прохода войск. В результате мы прибыли на перрон практически к самому свистку. А потом мы остались вдвоем. Нужно было побыстрее возвращаться в Деву Марию.

— Ну что, идешь? — на всякий случай спросил я у Каскада.

— Конечно, — ответил он. — Или ты думаешь, что я собрался на гулянку?

Я молчал. В палате все уже были в курсе последних событий, мне хватило одного взгляда на играющих у себя под одеялами в пикет[26] бойцов, чтобы это понять. Между собой они ни о чем особо не говорили, но нас никто не расспрашивал о свежих новостях, как раньше всегда бывало, когда мы возвращались, никто даже жопами, какие мы видели в кафе и на улице, не поинтересовался, что уж совсем было не похоже на настоящих бравых вояк. Полная тишина.

Один только Антуан, тщедушный санитар с юга, лежавший в гипсе рядом с дверью, меня просветил, когда я пошел отлить и проходил мимо него.

— Послушай, тут пара легашей из армейского корпуса заходили и интересовались, где Каскад, сказали, что им нужно с ним поговорить… ты не знал?..

Как только я вернулся, я сразу разу же сообщил об этом Каскаду. Он никак не отреагировал.

— Ладно, — сказал он. Наступила ночь. Выключили газ.

Я думал о том, что копы, ясное дело, уже готовятся и наверняка заявятся на рассвете, чтобы его забрать. В девять зазвонили колокола, потом раздался выстрел из пушки, не так уж и далеко, за ним еще один, а дальше ничего. Только привычный гул конвоя грузовиков, прерывающийся на кавалерию и отчетливый скрип сапог пешедротов, казалось, со стен все выше и выше начинают соскребать штукатурку, если шел батальон. Гудок со стороны вокзала. Мне необходимо было упорядочить все это у себя в голове, чтобы как-то заснуть, я должен был изо всех сил вцепиться в подушку, собрать всю свою волю в кулак, перестать думать о том, что мне уже никогда не удастся заснуть, чтобы соединить все свои шумы, подпитывающиеся от батарейки в ухе, с теми, что доносились до меня снаружи, и тогда, наконец, мне, возможно, удастся на час, два, три погрузиться в забытье, все происходило так, будто ты раз за разом приподнимаешь непомерно тяжелый груз и тут же бросаешь его, снова и снова переживая столь же непомерно тяжелое поражение, когда ты полностью сломлен и думаешь лишь о том, как бы побыстрее сдохнуть, а потом опять возвращаешься к тяжести сна, в точности как загнанные в канаву охотниками кролики, которым уже оттуда не выбраться, и они даже и не сопротивляются, но все равно продолжают барахтаться и все еще на что-то надеяться. Нет пытки мучительнее, чем погружение во вселенную сна.