Война

И не могу сказать, что это было неискренне. Есть чувства, на которых нужно настаивать, они могли бы изменить мир, я считаю. Мы все жертвы предрассудков. Мы колеблемся, не решаемся сказать Поцелуй ее! А ведь только этого порой и не хватает всем для счастья. Перселл придерживался того же мнения. Мы расстались друзьями. Он был моим будущим, Перселл, моей новой жизнью. Вернувшись, я все объяснил Л’Эспинасс. Я не поленился сходить за ней в Деву Марию. Она скорчила недовольную рожу. Тогда я заговорил иначе… Там в комнатушке я впервые решил сражаться за себя до конца, в первый раз за всю свою блядскую жизнь, это уж точно. И я не собирался тратить время на уговоры.

—  Мне это необходимо, — сказал я. — Настолько необходимо, что я готов пойти и довести до сведения начальства на Площади, что вы трахаете мертвецов.

Доказательств у меня не было. Я пошел ва-банк. Она запросто могла меня засудить за оскорбление. Ни один задрот из палаты Сен-Гонзеф не стал бы свидетельствовать в мою пользу. Они ничего не видели. Они ничего не знают, кто бы сомневался. К тому же они все меня ненавидели из-за моей долбаной медали и привилегий, какими я тут пользовался.

— Ты сделаешь мне увольнительную на шесть месяцев, слышишь, на шесть, и ни днем меньше, или мне будет нечего терять… и это такая же правда, как то, что меня зовут Фердинанд, я тебя из-под земли достану и вспорю тебе брюхо своей саблей так, что потом его будет очень сложно зашить. Поняла?

Именно так я бы и поступил, кстати. Я же сражался за свое будущее.

— В Англию! — добавил я. — В Англию.

—  Но вы же не думаете об этом всерьез, Фердинанд?

—  Думаю. И еще как всерьез. Только об этом я и думаю.

— И что вы собираетесь там делать?

— Занимайся лучше своими сиськами, — ответил я ей в стиле Каскада.

Прозвучало несколько дико, конечно, но, однако же, это сработало.

Через два дня я отправился в Булонь с официальным разрешением на руках. Я боялся, что меня снимут с поезда. Трясся при посадке на борт. Это было слишком прекрасно. Даже мои пыточные шумы сменили тональность и зазвучали более торжественно. Никогда я еще не слышал ничего более величественного, чем сирена корабля в сопровождении моей какофонии. Он ждал меня там на набережной, мой корабль. Он гудел от нетерпения, этот монстр. Перселл с малышкой еще утром должны были прибыть в Лондон. В Лондоне не было войны. Пушек, впрочем, и здесь уже было не слышно. Разве что чуть-чуть, так один или два бум иногда, очень редких и едва уловимых, последний [хлопок] прозвучал уже совсем вдали от моря, где-то на противоположном конце неба, можно сказать.

На корабле было полно гражданских, и это успокаивало, они говорили как раньше, до того как нас отправили подыхать, об обычных вещах и всякой чепухе. Они устраивались поудобнее, расставляли свои чемоданы, готовясь к путешествию. Было очень непривычно и в то же время приятно находиться на корабле, снова слышать сирену, смотреть по сторонам, оценивая, какой это удобный, вместительный и красивый корабль. Вдруг он затрясся всем своим корпусом или, скорее даже, вздрогнул. А вслед за ним сразу же содрогнулась и поверхность воды в бухте. Мы заскользили вдоль обдаваемых струями [неразборчивое слово] иссиня-черных доков. Пошли волны. Оп! Волна нас приподнимает. Оп… еще выше!.. мы снова внизу. Начался дождь.

Я вспомнил, что перед путешествием я запасся семьюдесятью франками. Агата зашила их мне в карман перед отъездом. Милая, добрая Агата. Мы еще увидимся.

Две взметнувшиеся над громадными пенными гребнями струи стали совсем крошечными, прижавшись к миниатюрному маяку. Город позади съежился. И тоже растворился в море. Не осталось ничего, кроме обрамленного облаками бескрайнего простора. Все это блядство кануло в бездну, земля Франции с ее гнусными пейзажами [скукожилась] и погребла под собой миллионы разлагающихся убийц, все свои рощицы, кладбища, многосортирные города и другие скопления осиных гнезд с десятками тысяч тонн дерьма. Ничего этого больше не было, все забрало и поглотило море. Да здравствует море! И я даже ни разу не блеванул. Я себя исчерпал. Я и так постоянно мучился от головокружений безо всякого корабля. Война подарила мне не менее впечатляющее море, мне одному, оно шумело и грохотало, ни на секунду не смолкая, у меня в голове. Да здравствует война! С берегом окончательно было покончено, оставалась, может быть, только узенькая развевающаяся на ветру полоска. Там, слева от понтона, где раньше была Фландрия, но и она затерялась вдали.