Война

Он набрел на колодец, на световое жерло, в которое опускалась слега. На ней были зарубки и поперечины. Он стал карабкаться по ней. Срывался, плюхался в во– ду. В сознании у него не было ничего, кроме узкого светового проема, уходящей вверх корявой слеги.

Он вылез из кяриза, упираясь босыми ногами в комья запекшейся глины. Пополз на четвереньках, хватаясь за сухие стебли. Медленно, с трудом, одолевая страшную гравитацию, выпрямился. Стоял, шатаясь.

Кругом было поле в ломаных серых колосьях. Среди ободранных яблонь стоял танк, редко ухал, посылая снаряды в разоренный кишлак. Там же, в рытвинах виноградника, засели солдаты, стреляли по развалинам из гранатометов. В глиняных развалинах селения били пулеметы душманов, прочерчивали поле огненными пунктирами.

Он шел по полю, ломая сухие колосья, ослепший, голый, в потеках нефти и крови. И земля, по которой он шел, была безжизненной, посыпанной пылью и шлаком, в древних воронках, без единой былинки и жизни, умерщвленная давнишней, пролетевшей над нею бедой.

Солдаты у танка, моджахеды в развалинах увидели его и перестали стрелять. Смотрели сквозь свои прицелы и прорези на одинокого голого человека, бредущего через поле.

Он приблизился к танку, и солдаты, поднявшись от гранатометов, не выпуская из рук оружия, смотрели на него.

– Кологривко, ты, что ли? – шагнул ему навстречу чернявый, в щетине, с красным рубцом на щеке, капитан Абрамчук. – Ты, что ли, Кологривко? – вглядывался он и не верил глазам своим.

Кологривко шагнул к нему, что-то мыча, не видя его сквозь слезы. Солдаты набросили на его плечи бушлат, взяли на руки и понесли к корме танка, где было теплее от выхлопов и куда не долетали душманские пули.

1990

Евгений Носов Памятная медаль

В канун Дня Победы Петр Иванович Костюков – по-расхожему Петрован – получил из района повестку с предписанием явиться тогда-то к таким-то ноль-ноль по поводу воинской награды.

– Это которая-то будет? – повертел бумажку Петрован. – Седьмая, не то восьмая? Уж и со счету сбился… – нечаянно приврал он.

– А тебе чего? Знай вешай да блести! – разумно рассудила почтарка Пашута, одной ногой подпиравшая велосипед у калитки.

«Когда и успела этак-то загореть, обветриться: лицо узкое, темное, новгородского письма, подкрашенные губы – те и то светлее самого лика. Свежая еще, а ведь ей, поди, уже под семьдесят», – просто так подумалось Петровану.

– Не себе, так внукам-правнукам потеха. Да и сам когда тряхнешь при случае, – как бы уговаривая, весело прибавила Пашута, как привыкла, объезжая около– ток, помимо почтового дела – старого утешить, малому нос утереть. – Пляши давай!

– Этак никаких грудей не хватит, – мучился смущением Петрован. – Аж пиджак наперекос пошел: пуговицы с петлями не стали сходиться. Хватит бы… Я ведь только одну неделю и побыл под Старой Руссой. А они все вручают и вручают… Вон Герасим, тот до самого Берлина дошел, на ристаге расписался – на него и вешали б…

– Вешать-то не на кого: плохой стал Герасим. Его теперь всякая граммуля долу тянет, – Пашута поправила алый шарфик, продернутый серебряной нитью, забрала его за ворот куртки. – Давеча была я у него: сам не вышел, внучка выбежала, за повестку расписалась. Говорит: лежит дедушка, не встает.

– Ну да, ну да… – запнулся Петрован. – Стало быть, Герасима тоже согнуло… Дак ить он аж два раза навылет простреленный. В грудях и доси свистит. А ежли закурит, дак курево вроде из-под рубахи выходит. Весь дырявый. Бывало, засмеется: через меня оса наскрось пролазит…

– Небось шуткует, – усмехнулась Пашута. – Дак и у тебя эвон какой рубец – во весь лоб. Как и живой только… И на руке пальцев нету, даже кукиш не сложишь.

– Э-э, девка! – отмахнулся Петрован. – Кабы б я руку в самом логове повредил, это б совсем иная разность. А то вроде как у тещи на огороде. В том-то и досада.

– Ну да теперь какая разница? Кровушка-то все равно полита?

– Тебе, может, и без разницы, а мне и доси обидно…

– Ну, в общем, Петр Иваныч, поздравляю с наградой!.. – Пашута, собираясь ехать, оттолкнулась от штакетника. – Давай готовь пиво, скликай гостей.

– Ты, может, зайдешь? – намекнул Петрован, придержав Пашуту за небесную болоньевую куртейку, озарявшую вокруг себя голубым и весенним. – Ты ить первая весть принесла. С тобой и чокнемся!

– Не, парень, – Пашута мотнула вольными, без косынки, кудрями. – Мне сичас нельзя: за рулем я. Еще ж в Осинки педали крутить.

– А там к кому?

– К Пожневу. Василь Михалычу.

– А Макаренок живой?

– Это который?

– Ты чё, Макаренка не знаешь? Он ить тоже из наших, из ветеранских…

– Да кто ж такой – не упомню?..

– Изба за протокой. Всегда под его окнами гармошка пиликала, народ толокся.

– А! Макар! Макар Степаныч! – вспомнила Пашута. – Шавров его фамилия. У меня по спискам – Шавров.

– Ну, тебе – Шавров, а мне – Макаренок: в одну школу бегали.

– Этого давно нет, дом крест-накрест заколочен. Года два как нету…

– Уехал куда? У него, кажись, сын в Набережных Челнах.