Война

– А теперь куда? – я снял рукавицы и потер онемевшие от рычагов пальцы.

– Вперед, куда же! – сказал Катков. – Как с горючкой?

– На пределе…

– Был же почти целый бак?

– Речка все выхлестала. Валуны да завалы… А последний раз заправлялись аж в Калинине.

– Может, самоходку подоить? – посоветовал заряжающий Кукин.

– Это все равно што чужую кровь залить… – побрезговал Леха.

Он продолжал глядеть в пулеметный глазок на подбитую самоходку.

– А они на своей «крови», што ли, ездят?.. – съязвил Кукин.

– Подоить бы можно, но не успеем, – засомневался Катков. – Пока разберемся, где у них краники, то да се – может рвануть. Вон, вишь, как занялась: я ей, кажется, под самый дых саданул…

– Знать бы, где теперь наши, – проговорил свое заряжающий Кукин. – Дошли до деревни ай нет? Слышу, бабахают, а кто? Куда? Хоть бы ракету пустили…

– По ракете тоже не поймешь…

– Допустим – две красных, одна зеленая, как дойдут. Пошло-то много…

– Чего теперь… – Леха почесал под шлемом. – Закурить бы! У кого есть?

– Какие перекуры?! – отрезал Катков. – Погнали, погнали, пока целы. Еще малость пошуруем…

Э-эх, лучше бы мы тогда перекурили напоследок! А то што ж… Дальше и говорить нечего…

…Едва мы отъехали от самоходки, едва на перекрестке Катков припал к обзорному перископу, чтобы оглядеться, определиться, где мы находимся, как в башне ужасно грохнуло и так, братцы мои, сверкнуло, будто при коротком замыкании. Тесный короб танка наполнился кислой вонью перекаленного железа. Каким-то смерчем с меня сдернуло плотный ребрастый шлем, а в оголенной голове сотворилось такое, будто в нее вкачали несколько атмосфер. Я мигом оглох, ослеп и полетел в тартарары, в какую-то темень и собственное отсутствие.

Сколь меня не было на этом свете, я не знал и до сих пор не знаю. А когда все-таки очнулся, то, напрягшись, попытался узнать, жив ли еще кто-нибудь. Но мне никто не ответил: небось, голос мой не имел звука и потому не был услышан.

Я принялся ощупывать себя, чтобы понять свое положение: что осталось цело, а чего уже нет… Сразу же дошло, что я напрочь не вижу. В ушах потрескивало, как в шлемофоне после грозы. Тупой болью ломило голову. Подвигал ногами – вроде бы на месте, нигде не щемит, не саднит. Цапнул левую руку, а рукавица, как козье вымя, налилась кровью и уже начала засыхать и кожаниться. Сквозь шум в ушах я все-таки расслышал, как в стальной тишине танка сбегавшие с рукавицы капли моей собственной крови торопливыми шлепками разбивались о гулкий железный пол. Я подставил под рукавицу ладонь правой руки: капли сразу же перестали шлепаться о железо, и я убедился, что это действи– тельно капала моя кровь. Попробовал пошевелить пальцами, но отозвался только большой, да, кажется, указательный, остальные промолчали. Мокрую рукавицу я стаскивать не стал, все равно ничего не увидел бы, а достал из кармана комбинезона рулонку изоляции, которую всегда носил с собой на всякий водительский случай, и, как мог, обмотал руку выше кисти смоляной лентой.

Правый глаз по-прежнему мучила острая помеха. Я не мог даже переморгнуть веком и вынужден был держать его опущенным. Было ясно, что это от броневой окалины, осыпавшей все лицо, которое теперь щемило, как после бритвенных порезов. Левый же глаз хоть и не давал о себе знать, но был залеплен каким-то кровавым студнем, перемешанным с волосами. Пальцами уцелевшей руки осторожными шажками я прошелся по липнущей массе и понял, что взрывом с моего темени помимо шлема сорвало еще и кожу вместе с училищной сержантской прической и вроде уха легавой собаки набросило мне на глаз. Марлей из личного санпакета я кое-как обмотал голову и оба глаза, а сверху натянул валявшийся под ногами изодранный осколками шлем. Но под ним что-то опять закоротило и вырубило мое сознание.

Сызнова в себя я пришел, наверно, оттого, что в мое лицо сквозяще, остро поддувало снаружи. Я протянул руку: водительский люк напротив меня был приоткрыт. Захлопнуться полностью ему не давал серый армейский валенок, застрявший подошвой вовнутрь. Я ощупал его: чей он? Лехин? Кукина? Или самого Каткова? Но у башенных был свой люк. Зачем же им лезть по моим коленкам, чтобы выбраться наружу? Выходило, что это был Лехин валенок, это он, Леха, пока я был в забытьи, лез по моим коленям, чтобы выбраться через водительский люк.

– Леха! – позвал я, чтобы проверить.

Тот не отозвался.

– Гомельков!

Опять ни звука.

Я протянул руку: Лехино сиденье было пусто.

А может быть, Леха вовсе никуда не ушел, а, пойманный плитой за ногу, висел теперь вниз головой? Замерзший или сраженный немецкой пулей? Но узнать про то можно было, только если приподнять люковую крышку. А в ней – сорок килограммчиков стального литья! Для такой операции существовал специальный рычаг. Он располагался с левой стороны, как раз напротив раненой руки. Но и здоровой я вряд ли смог что сделать в моем положении.

– Кукин! – позвал я заряжающего. – Ты живой?

Кукин не отозвался: наверно, успел выбраться или был убит наповал. Ужли и Каткова нет?