Война

Мне сделалось жутковато, что я один, ослепший, заживо замурован в своей же «тридцатьчетверке». А если тут еще немцы?..

– Катко-о-ов! – уже в отчаянии прокричал я в пустую гулкую емкость. – Товарищ лейтенант!

Только теперь позади меня почудился глухой заторможенный стон.

– Товарищ лейтенант! – сквозь свою боль и слабость обрадовался я этому живому отклику. – Ваня!..

За все его командирство я впервые назвал его так по-родственному, как брата, потому что не было у меня в ту пору других слов, чтобы выразить ему свою радость.

– Это ты, Ваня?! Товарищ лейтенант!

И его стон повторился как подтверждение.

– Что с тобой? Скажи…

Ответа долго не было. И только спустя послышалось тягучее, слипшееся:

– Пи-и-и-ить…

…И вот слышу: снаружи ребячьи голоса. Гомонливо обсуждают наш танк. Оказывается, никто из них не видел русских танков. Наша «тридцатьчетверка», поди, первой была в здешних лесных и заснеженных местах, на улицах Кудельщины.

– Ух ты какой! Ничево себе! Под самую крышу.

– Ужли наш это?

– Да наш, а то чей жа!

– А где звезды?

– Их замазали. Для маскировки. Немцы ведь тоже на зиму перекрашиваются.

– А кресты не замазывают. Штоб все боялись…

– А то медведей малюют.

– Медведи – это у них часть такая: медвежья. На той сгорелой самоходке тоже медведь был. Она тут с самой осени стояла. Сперва зеленая с желтым, а потом белым покрасили. Я с чердака видел. И как этот танк ее саданул – тоже видел.

– Гни больше…

– Вот штоб меня… Ка-а-ак жахнет! С одного раза попал. Целый день горит…

– А как нашего подбили – видел? В башне вон какая дырка! С кулак!

– Нет, не видел. Лупанули оттуда откудова-то, из кустов…

– Дак из потайки хочь кого можно подбить… А ежли б один на один, грудки на грудки… Вон у нашего какие колеса! Аж мне по пояс. Сила!

…У моих ног всегда валялся траковый палец – этакая штуковина, заменявшая мне молоток. Я нагнулся, нащупал «палец» и постучал по броне.

Голоса сразу испуганно смолкли.

– Сыночки! – позвал я, стараясь кричать в щель незапахнутого люка.

Те по-прежнему молчали.

– Подойди кто-нибудь. Я – наш… наш… Слышите, говорю по-нашенски… Меня Петром зовут…

По ту сторону брони негромко загомонили между собой, но я ничего не разобрал. И снова подал знать в расщелину:

– Мы тут раненые. Я и командир. Нам бы водицы… Попить дайте…

Не сразу, но наконец донеслось:

– Сича-а-ас!

И верно, спустя немного прокричали:

– Куда вам попить-то? Спереди не пролазит… Там какой-то валенок застрял…

Я с облегчением перевел дух: значит, снаружи лобовой брони никого нет. Будь Леха еще там, ребятишки не подошли бы к переднему люку, тем более не стали бы пробовать подать туда воду. А ежли Леха жив, то, может, как-то сообщит про нас, про нашу «тридцатьчетверку».

– А вы посмотрите: ежли на башне крышка торчком, значит, верхний люк открыт. Туда и подайте.

– Открыто! – дружно прокричали ребятишки, а я подумал, что Кукин тоже успел выбраться. Вон Катков не смог, потому и остался.

– Ну, тогда так: который посмелей – залезай на башню, а воду – потом.

По броне наперебой заскребло, зашкандыбало сразу несколько обуток. Потом из верхнего люка колодезно-гулко донеслось:

– Где вы тут? Берите!

Я поднял навстречу руку, пошарил в пустоте и поймал холодный кругляш бутылки. Тут же отпил половину и протянул остальное за спину. Катков жадно схватил посудину, и, пока пил, было слышно, как стучали его зубы.

– Ваня, тебя куда?

– В грудь… – простонал Катков. – А еще в плечо, кажется… рукой не пошевелю.

– Потерпи, потерпи малость… Кудельщину, поди, взяли…

Тем временем мальчишка завис в люке, видно не хотел уходить, и, глядя вниз, на нас с Катковым, трудно сопел от напряжения.

– Ты, парень, вот что скажи: немцы где?

– А-а… За речку убегли. В Касатиху.

– А наши?

– А наши – за немцами. Там сичас гремит, ракеты летают. Два раза наши самолеты прилетали. Низконизко, звезды видать.

– Значит, поперли-таки немца?

– Поперли! – радостно подхватил это слово мальчонка. – Тут никого не осталось. Одни убитые. Страсть сколько.

– А наши есть убитые?

– Не-е… Был один раненый, вон там на дороге лежал…

– Без валенка?

– Ага…

– И где же он? Куда подевался?

– Ево один дедушка подобрал, на санях увез.

– А больше никого не видел?

– Никого…

– А тебя как хоть зовут-то?

– Я тоже Петр. Петька…

– Тезки, значит. Петр-маленький, а я – Петр-большой, – говорил я через силу, с натужной бодрецой, старался не спугнуть, приветить мальчишку. – Да вот, хоть я и большой, да ничего, брат, не вижу. Ты давай лезь-ка сюда, дело к тебе будет. Давай, а?..

Петр-маленький помедлил, посомневался, но все же спустился в отсек и замер возле моего сиденья. Ему, конечно, было боязно видеть мои неопрятные бинты, торчавшие из-под шлема. А может, пугал его и раненый Катков, тяжко и клекотно дышавший позади меня на полу отсека. Подбадривая его, я ощупывал здоровой рукой хлипкое, ягнячье тельце под заскорузлым кожушком, перебирал стылые пальчики.

– Ты меня не бойся, – сказал я тихо, словно как по секрету. – Пораненный я. Лицо все в крови. Как мог, обвязался одной рукой, да, видать, не очень ладно. Что поделаешь, такая вот она, война. Не будешь бояться?

– Не буду…

– Тебе сколько годов-то?