Война

Начиналось всегда с Парижа, и это не пугало его, разве только когда она уходила с кем-нибудь другим или когда было страшно, что им два раза попадется один и тот же шофер. Только это его и пугало. А фронтовое – нет. Теперь он никогда больше не видел фронта; но что пугало его, от чего он никак не мог избавиться – это желтый длинный дом и не та ширина реки. Вот он опять здесь, у реки, он проехал через тот самый город, а дома этого не было. И река другая. Так где же он бывает каждую ночь, и в чем опасность, и почему он каждый раз просыпается весь в поту, испуганный больше, чем под любым обстрелом, все из-за этого дома и низкой конюшни и канала?

Он привстал, осторожно спустил ноги; они деревенели, если он долго держал их вытянутыми; посмотрел на глядевших на него сержанта, и сигнальщиков, и двух ординарцев у двери и надел свою каску в матерчатом чехле.

– Очень сожалею, что у меня нет с собой шоколада, открыток, сигарет, – сказал он. – Но форма-то все-таки на мне.

– Майор сейчас вернется, – сказал сержант.

– Форма не совсем точная, – сказал им Ник. – Но представление она дает. Скоро здесь будет несколько миллионов американцев.

– Вы думаете, что к нам прибудут американцы? – спросил сержант.

– Несомненно. И какие американцы – вдвое выше меня ростом, здоровые, приветливые, спят по ночам, никогда не были ни ранены, ни контужены, ни завалены землей; не трусят, не пьют, верны своим девушкам, многие даже не знают, что такое вошь, – замечательные ребята, вот увидите.

– А вы итальянец? – спросил сержант.

– Нет, американец. Взгляните на форму. Шил ее Спаньолини, но только она не совсем точная.

– Северо– или южноамериканец?

– Северо, – сказал Ник. Он чувствовал, что опять начинается. Надо поменьше говорить.

– Но вы говорите по-итальянски.

– Ну так что же? Вам не нравится, что я говорю по-итальянски? Разве я не имею права говорить по-итальянски?

– У вас итальянские медали.

– Только ленточки и документы. Медали присылают потом. Или дашь их кому-нибудь на сохранение, а тот уедет, или они пропадут вместе со всеми вещами. Впрочем, можно купить новые в Милане. Важно, чтобы были документы. И вы не расстраивайтесь. Вам тоже дадут медали, когда вы подольше побудете на фронте.

– Я ветеран Эритрейской кампании, – сухо сказал сержант. – Я сражался в Триполи.

– Очень рад с вами познакомиться, – Ник протянул руку. – Должно быть, нелегкая была кампания. Я сразу заметил нашивки. Вы, может быть, и на Карсо были?

– Меня только что призвали в эту войну. Мой разряд слишком стар.

– Еще не так давно я был слишком молод, – сказал Ник. – А теперь я уже готов, не гожусь больше.

– А что же вы здесь делаете?

– Демонстрирую американскую форму, – сказал Ник. – Что, по-вашему, это не дело? Она немного жмет в вороте, но вы увидите, скоро миллионы одетых в эту форму налетят сюда, как саранча. Кузнечик – вы знаете, то, что мы в Америке называем кузнечиком, – это та же саранча. Настоящий кузнечик маленький, зеленый и довольно слабенький. Его не надо смешивать с саранчой или цикадой, которая издает характерный, непрерывный звук, сейчас только я не могу вспомнить какой. Стараюсь вспомнить и не могу. Мне уже кажется, что я его слышу, а потом он ускользает. Вы меня извините, но я прерву наш разговор.

– Поди-ка отыщи майора, – сказал сержант одному из ординарцев. – Видно, вы были серьезно ранены, – сказал он Нику.

– В разные места, – сказал Ник. – Если вас интересуют шрамы, я могу показать вам очень интересные, но я предпочитаю поговорить о кузнечиках. То есть о том, что мы называем кузнечиками, а на самом деле это саранча. Это насекомое одно время занимало большое место в моей жизни. Возможно, вам это тоже будет интересно, а пока я говорю, вы можете изучать мою форму.

Сержант сделал знак второму ординарцу, и тот вышел.