Война

Артем посмотрел на Таксу. Такую кличку ему дали за живой характер, острый «собачий» нос и привычку совать его во все происходящее, как такса – в нору. Простое, топорное деревенское лицо тем не менее было не без хитрецы. Вообще, всем своим видом он напоминал прижимистого крестьянского старичка-моховичка. И хотя Таксе, как и всем им, было всего лишь девятнадцать, глубоко обозначившиеся у него на лбу залысины и беспросветная усталость в глазах говорили, что ему на своем коротком веку уже пришлось хлебнуть лиха. Как и Артему, Таксе «повезло» попасть в последний призыв, направленный в Чечню, и свой кусок войны он захватить успел.

Их отношения были близки к дружбе. Но сейчас, глядя в наглые глаза Таксы, Артем почувствовал к нему резкую неприязнь, почти отвращение. Покуривая, тот удобно расположился на крышке гроба, болтая в воздухе ногой. Артем посмотрел на табличку: да, так и есть, гроб они закинули вперед ногами, хотя никогда не придавали значения таким мелочам – вперед ногами или назад, какая разница, полковнику от этого ни тепло, ни холодно. Но сейчас гроб лежал вперед ногами, и Артем подумал, что Такса своей задницей, обтянутой потертыми штанами от афганки, уселся прямо на лицо полковнику, если, конечно, у того осталось лицо, и это было неприятно.

– Слезь с гроба.

– Что? – не расслышав, Такса с беспечным видом наклонился к Артему.

– Слезь с гроба, сука! – заорал Артем. Неприязнь в нем мгновенно сменилась бешенством, и он подумал, что, если Такса начнет сейчас свои обычные придурковатые штучки, выкинет его из машины.

Такса, видимо, тоже это почувствовал:

– Придурок, блин.

Ничуть не обидевшись, он пересел на лавочку.

Артем смотрел на Таксу, Такса безразлично – на дорогу. Внезапно появившееся бешенство так же внезапно прошло, и Артем не понимал, чего это он вдруг так взъелся.

Солдаты всегда сидели на гробах, если, конечно, не было сопровождающих, и никогда никого это не смущало. Цинки были куда удобнее низких промерзлых лавочек, а к присутствию рядом смерти они давно уже привыкли. Делать каждый раз скорбные лица, по пять раз на дню развозя по аэропортам и вокзалам гробы, просто глупо. В таком отношении не было неуважения к смерти, просто эти люди умерли, и им уже глубоко наплевать, где сидят везущие их домой парни.

Они могли бы умереть сами – у каждого из них было предостаточно шансов вот так же трястись в стылом грузовике, замороженной болванкой подпрыгивая в своем металлическом гробу, но им повезло, и теперь они развозили тех, кому повезло меньше.

«Мы все – циники, – глядя на парней, думал Артем, – нам всего по девятнадцать лет, а мы уже мертвые. Как нам жить дальше? Как нам после этих гробов спать с женщинами, пить пиво, радоваться жизни? Мы хуже дряхлых столетних стариков. Те хотя бы боятся смерти, а мы уже ничего не боимся, ничего не хотим. Мы стары, ибо что такое старость, как не жизнь воспоминаниями, жизнь прошлым? А у нас осталось только прошлое. Война была самым главным делом нашей жизни, и мы его выполнили. Все самое лучшее, самое светлое в моей жизни – это была война. Ничего лучшего уже не будет. И все самое черное, самое паскудное в моей жизни – это тоже была война. Ничего хуже тоже не будет. Жизнь прожита».

…Темнело. Ночная Москва зажгла свои фонари, и в тусклом свете лампочек тяжелые падающие хлопьями снежинки казались обманчиво теплыми.

Артем задубел окончательно. Шесть часов они тряслись в насквозь промерзшем, продуваемом изо всех щелей кузове, и Артем уже изнывал от мороза.

Полковника сдали в Домодедово, место в кузове освободилось, и теперь они постоянно колотили ногами по днищу, толкались, пытаясь согреться, и непрестанно растирали носы и щеки, все время покрывающиеся белыми пятнами обморожений. Когда грузовик останавливался на светофорах, прохожие недоуменно оборачивались на доносящиеся из кузова стоны и мат.

Сняв сапог, Артем бешено растирал белую ледяную ногу. Носок он засунул под мышку, чтобы тот набирал тепло, а сам все тер и тер остекленевшие пальцы, восстанавливая крово обращение.

Сидевшая за рулем красного «Ниссана» роскошная пышная блондинка в норковой шубе недоуменно уставилась на него и брезгливо сморщила губы. Они стояли на светофоре напротив «Балчуга», и Артем почувствовал, что его голая нога в центре Москвы выглядит нелепо. И еще он почувствовал себя ущербным. Старый засаленный бушлат, кирзачи, четыре месяца между жизнью и смертью, недоваренная собачатина, трупы, вши, безнадега, страх… И – «Балчуг», дорогие авто, казино, дискотеки, пиво, девочки, веселье, беззаботность…

– Дура! Чего пялишься, марамойка! Тебя бы с твоими кудряшками в этот кузов, сучка накрашенная! – Артем со злостью посмотрел прямо в глаза блондинке и вдруг, совершенно неожиданно для себя, плюнул на красный лакированный капот.

Грузовик миновал КПП, свернул на плац и остановился возле казармы. Артем услышал, как хлопнула дверь кабины, и через секунду над задним бортом появилась голова майора:

– Ждите меня здесь. Я зайду в штаб, доложу. Потом отведу вас на ужин.