Война, блокада, я и другие…

«Посадили нас, пехоту, значит, на танки. В бой, значит, поперли. У моей винтовки — веревка вместо ремня. Затвора нет, и патроны не того калибра. Говорю ротному: „Как же с такой-то винтовочкой, да и бой?“ А он мне: „Не п…! Штык есть, остальное в бою добудешь у мертвяков. Не барин!“ С этим не поспоришь, а то и в штрафбат загреметь можно, под трибунал или того хуже — в смерш. Ему хоть из пальца, хоть их ж… стреляй — все одно. Да это и не новость. Нам еще до войны, давно говорили, что в случае чего — мы врага шапками закидаем. Вот и закидываем до самого Урала…

Ну трясемся мы на броне по ухабам. Все задницы поотшибали. Потом попрыгали мы с танков и вперед. Кругом грохот, дым, земля дыбом, пули свистят, снаряды рвутся — ад кромешный. Не знаю, как у других, но у меня ноги не гнутся — этакий крендель от боли, да и ватные они какие-то стали и словно приросли к земле. Вдруг где-то совсем рядом кто-то как заорет: „Вперед, сволочи, вперед! Всех перестреляю, суки!“ Бегу как могу. Стараюсь бежать, куда все бегут. Стрелять нечем — только в штыковую, а это — либо ты уже у Бога в раю, либо у черта в аду. Куда бегу, зачем и что могу сделать. Да меня раньше убьют, чем я успею хоть одного фрица кокнуть. Добежал до подбитого немецкого танка, приложился чуток дух перевести — не пацан наперегонки со смертью бегать. Еле дышу и перед глазами муть какая-то серая. Слышу шум, шаги по броне и затем прыжок на землю. Выглянул, а это фриц. Мы с ним нос к носу. Я даже сообразить ничего не успел. Штык как-то сам в него вонзился. Он охнул и начал оседать, увлекая меня за собой вместе с моей винтовкой. Я схватил винтовку за веревку и со злостью рванул ее на себя, надеясь вытащить штык из фрица. А он хватался за ствол, за штык, резал руки, пытаясь выдернуть его из себя, из своей груди и, обливаясь кровью, продолжал заваливаться и смотрел на меня удивленными глазами. Ноги у меня стали совсем ватные, руки трясутся, сам весь дрожу, а в голове шум и адская боль. Все внутренности во мне сместились со своих мест и перемешались между собой, и я окатил фрица блевотиной. Это все мои потроха полезли из меня вон. Чувствую, что и дерьмом понесло. Мысли хаотически скакали в моей башке, но все же подумал, что вонь от фрица идет, что это он, а не я обделался перед смертью. Оно рассказывать долго, но мне тоже тогда казалось, что все это длилось бесконечно. Я как заводной продолжал дергать свою винтовку, а она не поддавалась. Я бросил свою затею, и ужас погнал меня от того проклятого места. Да, фриц поганый. Да, враг незваный, но он какой-никакой, но человек. Небось, семья есть — мать, отец, баба, детишки, а я этого гада посадил на штык, как бабочку. Я убил человека.

Винтовку свою бесценную мне так и не удалось вытащить из его поганого тела. Ее где-то сильно заклинило. Сломя голову мчался я куда глаза смотрели, но ничего не видел перед собой. И вдруг как из-под земли ротный. Видит, что я без винтовки — обматерил меня похабными словами, замахнулся, но видимо усек, что гимнастерка у меня вся в блевотине и за грудки меня не возьмешь. Он схватил меня за шкирку, пнул ногой в задницу и заорал, чтобы я без винтовки впредь не смел показываться ему на глаза. Да и сроду бы мне его не видеть! Бегу назад и чувствую, что у меня полные портки дерьма — „медвежья болезнь“, значит, на меня напала. Все это течет по ногам, через кальсоны, через портки, по обмоткам и ботинкам… Да, фриц не человек! А я что ли человек? Спереди вся гимнастерка и портки в блевотине, сзади дерьмо неудержимо сифонит… Бегу, шарю глазами окрест — ищу тот заклятый танк, где фрица завалил. Фриц глазел в небо уже мертвыми, широко разинутыми глазами, и винтовка моя заклятая все так же торчала из его поганого тела. Я в остервенении наступил ногой ему на грудь и с такой силой рванул винтовку, что вместе с ней отлетел в сторону. Лежал с закрытыми глазами, и лишь одна мысль сверлила очумевшую башку — СДОХНУТЬ! И ничего я тогда больше не хотел, как только сдохнуть. Душа из меня как бы ушла. Не знаю, сколько я так пролежал в этом кромешном аду в обнимку со своей бесценной винтовкой. Не помню, как встал весь в блевотине и дерьме, которое разъедало задницу и ноги, как встроился в хаос атаки. Пользы от меня ни на грош. Бегу на убой. Вот осколок мой меня и нагнал. Ведь кто-то же его делал именно для меня — он меня и нашел. Он распорол ремень и полбока. Не знаю, сколько я пролежал, пока на меня не наткнулись санитары. В санбате меня кое-как обмыли, обтерли тряпьем, упаковали мой бок в бинты, наложили с мазями повязки на разъеденные дерьмом места и почти нагишом, без порток и гимнастерки, под простынкой отправили в госпиталь. Сраму я тогда натерпелся выше головы. Девчонки-сестрички, чуть постарше нашей Милочки, отмыли меня от моего позора и усердно обхаживали меня до самого выздоровления. Госпитальная братва постоянно ржала и потешалась надо мной и даже стих про меня сложили: „Он за фрицем долго гнался, долго так, что о…ся“. Я вначале злился и обижался, а потом и сам стал с ними хохотать. Да и доктор цыкал на них и говорил, что к нему еще в худшем состоянии поступают солдатики и что никто от этого не застрахован. Хороший мужик был тот доктор.

Со временем притерся к войне. Атаки и бои стали обычным делом, хотя страх перед боем не проходил никогда. Потом вот плечо разнесло. Снова госпиталь, и теперь вот с вами».