Война, блокада, я и другие…

Когда приходила с завода мама, она рассказывала нам новости, которые стекались на завод из разных концов города. Но нас с Зойкой все это не очень интересовало, и поэтому помню лишь обрывки разговоров о том, как немцы пытались сбросить на завод парашютный десант; как умирали люди от обстрелов, бомбежек и голода; как какой-то рабочий от голода и отчаяния решил вывесить белый флаг на куполе Исаакиевского собора. Она даже называла его фамилию, но я не помню. Он хотел, чтобы город сдали и тем самым спасли людей от голодной, лютой смерти. Но его не то поймали, не то подстрелили. Тоже не помню. А народ действительно умирал. На улицах было много убитых, замерзших и умерших от голода. Очень была сокращена выдача Хлеба. Я получала всего 125 грамм Хлеба. Люди пухли от голода и замерзали от морозов. У мамы очень распухло лицо и было похоже на восковое. Ходила она, тяжело шаркая ногами. Она их совсем не поднимала, а перетаскивала одну за другой. Я не представляю, как мама могла работать в таком состоянии…

А зима тогда выдалась очень холодная, и как справлялись с ней наши голодные, оскелетившиеся тела, теперь невозможно даже представить…

                 Отчаяние

Молилась мама, стоя на коленях,

Молилась без иконы и креста…
Молила Николая Чудотворца…
Просила Мать распятого Христа…

Просила чуда — сохранить от смерти

Меня — ее голодное дитя…
Тянула в угол худенькие руки
И горестно смотрела в никуда.

И призывала всех святых на помощь,

Всех мучеников, самого Христа…
Взывала к небесам и Божьим Храмам,
Не верившая в Бога никогда.

Шептали синие иссохшиеся губы

Молитвы, исторгающие боль…
Молилась за меня и проклинала
Блокады беспросветную юдоль…

И я стояла рядом на коленях…

Не зная слов, крестила молча лоб…
А по спине елозили мурашки,
И бил от холода и голода озноб…

Но я ждала, что состоится чудо —

Христос появится из темного угла
И сразу кончится и голод, и блокада,
И прекратится страшная война…

Сводила боль костлявые коленки,

Но мне хотелось увидать Христа,
Которому в слезах молилась мама,
Не верившая в Бога никогда…

Не верила и в церковь не ходила,

Не знала и нательного креста.
И все ж она с отчаяньем молилась
И истово просила за меня…

Мы

Мне трудно определить, что мы из себя представляем. Да и надо ли в этом разбираться. Все мы ходим дорогами судьбы. Можем ли мы сами их менять? Не знаю. Вот и хочется понять, что можно было изменить в нашей жизни, а что от нас не зависело. Где судьба, а где своя воля…

До войны помню родителей веселыми, красивыми и общительными. Мы часто ездили вместе в Детское село, Павловск, Гатчину… Дома всегда много читали и пели. Отец учил меня рисовать. Он хорошо рисовал. Когда я была совсем маленькой, постоянно бродила за мамой. Мама боялась за меня, когда я была на кухне, и, чтобы я туда не ходила, она в комнате стала привязывать к дверной ручке рыжую или черно-бурую лису. Я их очень боялась и уже не подходила к двери. Я даже не шла к маме на руки, если на ней была любая из лис.

До войны у нас была большая медвежья шкура. Вечерами мы с братом на ней играли, уютно устроившись у ног родителей, и слушали, как они поют или читают. Шкуру мы привезли из Комсомольска-на-Амуре. Отец — специалист-высоковольтник, и его посылали туда работать. Мы были с ним. Родители оба энергетики… Удивительно, но я очень многое помню из той жизни. Помню бараки, в которых жили люди. Помню, как справляли коллективные праздники и как там однажды кто-то напоил меня бражкой вместо кваса, и мне было очень плохо. Помню, как мы с подружкой Инкой постоянно бегали в лагерь к арестантам, вернее, к ним в пекарню. Нас там любили и пекли для нас горячие булочки и поили квасом. Заключенные ловили для нас рыбешек-мальков. Мы приносили их домой и выливали из банок в глубокие тарелки. Но пока мы бегали по своим ребячьим делам, мамы их выплескивали. Слез было море. Мы снова бежали в лагерь и снова несли домой рыбок. Нас там всегда ждали. А нам очень нравилось, как там пахло горячим Хлебом.