Война, блокада, я и другие…

Эрик не ездил с нами «на дачу к немцам». А так как я после возвращения с этой проклятой дачи долго болела, то, когда стала выходить на улицу, была уже осень, и как-то забылось обо всех моих женихах. Но однажды в булочной я встретила маму Эрика тетю Веру. Оказалось, что Эрик не успел уехать к своей второй бабушке в деревню. Тетя Вера и мама дружили и работали вместе, и тетя Вера знала, что случилось с нашими детсадовскими ребятами на новой даче. Вскоре Эрик пришел ко мне и принес несколько журналов «Нива», и мы рассматривали в них картинки. Он оставил мне эти журналы и сказал, что заберет потом. Но «потом» как-то не случилось. Но я берегла их до самого нашего отъезда в эвакуацию. И даже когда Зойка хотела разжечь ими буржуйку, я их не дала и спрятала в комод среди белья, хотя получила от Зойки приличную затрещину. Но ведь журналы были чужие. Эрик мог прийти за ними в любое время. Иногда мы с ним вместе стояли за Хлебом. Но стояния эти были такие, что разговаривать совсем не хотелось. От голода просто не хватало сил. Получив Хлеб, мы прятали его за пазуху, а карточки в рукавички, которые болтались на резинке, пропущенной через рукава пальто, чтобы они не терялись, и шли домой. До моего дома мы шли вместе, так как он был ближе к булочной, а уж дальше Эрик шел один. Их пятиэтажный дом был в виде каре, внутри которого был наш дом и сараи. Наш двор был по одну сторону сараев, а их двор по другую сторону сараев, так что мы жили совсем рядом. Рядом с парадной Эрика была арка, через которую мы до войны, взявшись за руки, ходили в детский сад и обратно. Часто к нам присоединялись оба Борьки, и тогда, взявшись за руки, визжали от радости и мчались в свой садик. Теперь мы с Эриком оказались одни. Тетя Вера, как и моя мама, была на казарменном положении. Старенькая бабушка, которая жила с ними, очень болела, и Эрик так же, как и я, ходил за Хлебом сам, да, наверное, и за снегом для воды тоже сам. Но наши пути редко пересекались. Сколько прошло блокадного времени, трудно сказать. Все страшное, тяжелое и непонятное кажется бесконечным…

Было ужасно холодно, но я тащилась со своей плетеной кошелкой в поисках чистого снега для воды. Это было сложно, так как уборные в домах не работали и все нечистоты выливали рядом с домами, надо было идти подальше от домов. Так я забрела в садик возле нашей детской поликлиники. Это на полпути к нашему садику. И вдруг возле заборчика к своей радости и ужасу увидела Эрика. Он сидел на снегу, скрючившись, с поджатыми ногами, а голова свешивалась на колени. Шапка валялась рядом, шарф развязан, пальто расстегнуто и пуговицы на нем были оторваны. Я очень испугалась, что он замерз и умер. Я повернула его голову к себе лицом. Оно было совсем белым, исцарапанными и в синяках, а глаза закрыты. Я начала его трясти. Заливаясь слезами, я стала варежкой растирать ему лицо, нахлобучила ему шапку на самые глаза, подняла воротник и шарфом замотала его вместе со ртом и носом, помня, как меня заматывали от мороза в Комсомольске-на-Амуре, когда отца посылали туда работать. Я стояла перед ним на коленях, обнимала его за голову и дышала на него, дышала, надеясь отогреть его от замерзания. Мне и самой-то было очень холодно, и колени мои заледенели. Слезы мои быстро замерзали и склеивали ресницы. А дыхание мое… Это теперь я понимаю, что оно не было спасением для Эрика. Дыхание мое не могло согреть даже меня, когда я, забравшись под одеяло с головой, старалась надышать туда теплого воздуха, чтобы согреть хотя бы ладошки. Дома было холодно так же, как и на улице. Но мне было так жалко Эрика, что я продолжала дышать на него и тормошить, чтобы оживить его, и все кричала: «Эрик!.. Эрька!.. Эричка!.. Вставай!.. Вставай!.. Ну, вставай же!.. Не умирай!.. Не умирай же!..»