Война, блокада, я и другие…

В госпитале нас с Юрой всегда чем-нибудь кормили. А вообще, я, как «выковырянная», по эвакоудостоверению была прикреплена к столовой при доме Культуры. В столовой меня поражало все: белоснежные скатерти на столах, раздатчицы в белоснежных передничках и наколках в волосах. Там были очень высокие потолки и дурманящие запахи, доносившиеся с кухни. Еще меня поражали огромные окна с белоснежными тюлевыми занавесками и эркер, где всегда было открыто окно и тюлевые занавески колыхались и поднимались от ветра высоко к потолку, как паруса, а за ними голубое-голубое небо и море солнышка. После черной, закопченной, голодной, убийственной блокадной зимы вся эта солнечная столовая с парусами занавесок казалась сказочной и совсем неправдоподобной. Я бы сидела там целыми днями, вдыхая в себя запах кухни. Но надо было быстро есть, так как на наши места приходили другие дети, наверное, тоже «выковырянные» из своих мест. И никто не знал, когда мы все вернемся домой. Мы не знали и того, что нас очень скоро выковыряют и из, Сталинграда и погонит нас война по своим жестоким дорогам дальше и дальше. И что случится с нашими ранеными, к которым я так привязалась, я тоже не знала. Но их места скоро займут другие, которых наш госпиталь будет увозить по Волге в спокойные места, а потом и по Каспию. Мы будем забирать раненых с Кавказского фронта и отвозить в Гурьев. Ничего этого мы тогда не знали. Сидя в сказочной столовой с парусами занавесок, я думала, что в Сталинграде война для нас с мамой закончилась и больше никогда нам не будет страшно, холодно и смертельно голодно и так ужасно темно-претемно, как было в Ленинграде, откуда мы уехали и еле-еле доехали живьем до Сталинграда, до света, до солнышка, до тепла. А еще я уже была не одна. У меня во дворе были подружки, была любимая тетя, вредная, но все же сестра Лилища, брат Юра, который таскал меня всюду за собой, и мои раненые…

Я зажила обычной детской жизнью вместе с двоюродными сестрой Лилей и братом Юрой. Они были старше меня — Лиля на 8 лет, а Юра на 4 года. Со мной возился только Юра. Когда мы еще только приехали к ним, брат сказал, что напоит нас с дороги чаем. Я обрадовалась. Мне очень хотелось горячего, заваренного и главное — сладкого чая. Чем он был заварен, я не знаю, но это был не настоящий чай, и был он совсем не сладкий. Я спросила у Юры, с чем чай-то пить, а он сказал: «С таком», то есть ни с чем. Я сказала, что «с таком» я не хочу. «Тогда пей с языком», — ответил он. Он дал мне тоненький кусочек Хлеба с котлеткой из морковки и посыпал солью. Я поняла, что у них тоже мало еды, и больше не приставала, что хочу сладкого чая.

Жили мы на Тракторном, в верхнем Поселке. Я не понимала, почему он называется поселком. Это был настоящий город, с многоэтажными кирпичными домами. Вечерами мы бегали по улицам и кричали, чтобы все соблюдали светомаскировку. Слухи ходили разные. Видела и слышала, как во дворе выли в голос женщины. Их дети находились за Волгой на дачах и в пионерских лагерях, а к городу приближались немцы. Мы, дети, вместе со старшими азартно красили чердаки «хитрой краской», которая вроде и не горит, а спасает дома от «зажигалок» и от пожара. Было тепло, а я хоть и мерзла все время, но бегала в трусиках — доктор велел. Он сказал, что моему хилому телу надо много солнца. А так как ребра и позвоночник у меня нахально выпирали и за все цеплялись, то кожа на позвоночнике была постоянно содрана до костей и не заживала. Через все чердаки на уровне пояса тянулись какие-то трубы, и, подлезая под ними, я и сдирала кожу на теле. Доктор сердился и говорил, что мне не хватает только еще какого-нибудь заражения, заразы или новой болезни для полного несчастья, что он меня лечит, а я себя калечу, и все идет насмарку. Но все же я потихонечку поправлялась, а потому продолжала лазить по чердакам с другими ребятами. Мы носили воду и песок и загружали ими бочки и ящики для тушения пожаров. Мы укрепляли на щитах противопожарные инструменты — багры, лопаты, топоры, щипцы для захвата «зажигалок». Нам это нравилось, и мы считали, что делаем нужное дело.