Война была молодая...

Так я впервые по-настоящему открыла в семнадцать лет, что такое доброта. Не добро (это категория высокая, философская), но доброта, надежная человеческая доброта. Меня это открытие потрясло своей простотой: делать в полную силу что сможешь именно тогда, когда нужно другому, не ожидая ни просьбы, ни намека, сердцем узнавая о необходимости помочь, — она в этих делах выше разума.

Передовая

…Итак, передовой пункт. Для меня там время года — зима, с позднего ноября 41-го по март–апрель 42-го.

Сколько раз мы меняли место, и не счесть. И первое, что требуется сделать, — это привести в порядок помещение, которое заняли.

Чаще всего это какая-нибудь сельская или поселковая школа или сельсовет. Там после боев и обстрелов выбиты стекла во многих окнах, все испоганено, раздолбано, стены снаружи в отметинах пуль и осколков, а внутри грязные, сырые. В общем, ужас!

На работу наваливаются все. Кто-то занимается забиванием и утеплением окон, кто-то печами, которые дымят поначалу потому, что их долго не топили. Санитары белят стены, я им помогаю, а потом везде-везде моются полы.

Сколько я этих полов перемыла — и сказать трудно! Я ведь до этого их никогда в жизни не мыла. Так, протирала иногда, а все мама делала, да и комнатки у нас маленькие были. А тут такие площади!

Первый раз помыла несколько классов, распрямилась, спину потираю — ну, думаю, все, справилась!

Пришел молоденький доктор Коля, увидел — разводы от побелки на полах остались:

— Ну кто ж так моет! — возмутился и заставил перемывать.

До слез обидно стало, я ведь очень собой была довольна. Но ничего не поделаешь, не спорить же со старшим по званию.

Наконец в помещениях тепло, чисто, стены подсыхают, и теперь главная работа — обустроить операционную. Это дело докторов. Раскладывают стол, инструментарий.

Мы же в классах стелим по периметру солому, которую ездовой где-то в полях надыбал и привез на санях чуть ли не целый стог. Потом солому аккуратно покрываем брезентом — вот на эту постель мы и будем класть раненых. Сколько их будет, никогда не известно, но всегда готовится место с запасом.

Иногда бывает все пространство заполнено. Лежат рядком в шинельках, и редко кто стонет, больше молчком, даже разговаривают мало, дремлют, отдыхают.

Ну, у нас они долго не задерживались. Перевяжем получше, покормим тем, что ездовой из медсанбата привез: это чаще всего пшенная каша, “блондинка”, как ее всю войну называли, и чаек горячий с кусочком сахара и с черным хлебом. Хлеб привозили замерзший, и мы оттаивали его на печи.

Помню, как я первый раз сопровождала машину с ранеными в эвакогоспиталь в Старый Оскол. Человека три тяжелых лежали в кузове, остальные пристроились сидеть кто как мог.

Я тоже в кузове, как полагается. Санитарная сумка со мной. Вдруг кровить кто-нибудь начнет — я тут как тут.

Час мы ехали по разбитым дорогам. И как тряхнет на колдобине — раненые охают, а я шоферу по крыше кабины изо всех сил стучу: полегче, осторожнее! Так жалко мне солдатиков было, будто сама эту боль терпела.

А раненые меня успокаивают, посмеиваются: “Не переживай, сестрица! Доедем!”

Потом, не сразу, а через несколько таких перевозок, я их поняла: тряская дорога — ерунда после того, что они пережили.

Это же такая радость ехать в тыл: отвоевались — и не убиты! Можно и потерпеть…

А однажды я с пистолетом на дороге машины задерживала.

Мороз был жуткий, а наш грузовик сломался. Хорошо еще, что на краю какой-то жилой деревушки. Мы раненых в какую-то избу перетаскали, шофер машину чинить стал, а я на дорогу — грузовик какой-нибудь поймать. Увидят меня — останавливаются, а услышат про раненых — уезжают: некогда, мол.

Ну, я в отчаянии пистолет вытащила — у меня наган был, и в один грузовик мы раненых все-таки погрузили.

Для меня в кузове места не нашлось, и я к шоферу в кабину села. Едем, он смеется:

— Неужто выстрелила бы?

— А как же?! Раненых же нужно спасать!

Обычное дело — перевязывать, поить, кормить, и отвозить тоже ответственно, но нетрудно.

А что помнится как самое трудное?

Большую керосиновую лампу, высоко подняв ее вверх, держать над операционным столом, когда идет какая-нибудь срочная ночная операция.

Электричество у нас не всегда было, движок часто ломался. На этот случай всегда была заправлена большая керосиновая лампа с хорошо протертым стеклом. За это один из санитаров отвечал, самый пожилой, ему лет сорок пять было, а может, и побольше.

Доктора любили, чтоб я лампу держала. Потому что я понимала, когда надо чуть передвинуться, чтоб тень от рук хирурга не перекрывала рану, и в то же время не мешать ни ему, ни ассистенту.

Я уже знала последовательность действий врачей, крови не боялась и была горда, что все делаю как надо. Хотя руки немели так, словно были не мои, помощи я не просила никогда. Потому что тоже помогала спасению человека. Так мне верилось.