Война и люди

–  Константин Михайлович, Сталинград… Об этой поворотной точке сказано много. Что вам запомнилось?

– Ну, во-первых, мне все время кажется, что Сталинград – это недавно. Годы бегут, но это вот чувство остается – недавно.

Сталинград был для всех нас тогда сначала огромных размеров болью – шутка ли, немцы на Волге! Потом огромных размеров радостью: появилась твердая уверенность – одолеем!

В критической своей точке Сталинград был для меня символом крайней опасности. Признаюсь: летел туда с боязнью. Казалось, вот там как раз и убьют.

Когда наступил перелом, у меня, кроме памяти обо всем, осталось еще ощущение какого-то абстрактного звука. Все мы тогда ясно услышали: в немецкой машине войны что-то хрустнуло, надломилось.

И все мы после Сталинграда несли в себе ощущение счастья. Ощущением этим была потребность делиться. В те дни мне в руки попала рукописная листовка с надписью: «Молитва» с припиской: «Если ты верующий – перепиши». А на обратной стороне мелким почерком – «Сталинградская сводка». Моя редакция, пользуясь затишьем на фронте, дала (невероятная щедрость по тем временам!) два месяца отпуска написать повесть о Сталинграде. Я писал лихорадочно быстро, с огромным подъемом.

Думаю, всем тогда хотелось излиться. Есть в моем Дневнике такая вот запись. Приведу ее в сокращении…

«Вечером довольно поздно ко мне заглянул командующий Сталинградским фронтом Андрей Иванович Еременко.

– Пришел к тебе как к спецу своего дела, хочу спросить совета.

Я был озадачен: в каком смысле спец? И что могу посоветовать? Выпив чаю, Еременко неторопливо вытащил из кармана очки, потянулся за портфелем.

– Написал о Сталинграде поэму, – сказал он. – Хочу, чтобы послушал и посоветовал, как быть, кому отдавать печатать?

Я оторопел. Ждал чего угодно, но только не этого. По своей натуре я склонен верить в чудеса, в те счастливые «а вдруг», которые редко, но все же происходят в жизни. «А вдруг в самом деле поэма?»

Опущу торжественное чтение поэмы и мое величайшее затруднение после чтения сказать будущему маршалу правду, которая, конечно же, очень его огорчила.

Он сказал:

– И печатать это, по-твоему, нельзя?

– По-моему, нельзя, тем более вам.

Очень долго молчали. Потом Андрей Иванович сказал:

– Еще стакан чаю налей…»

Вот такой курьезный и трогательный эпизод того времени, говорящий о том, что радость победы всех нас тогда окрыляла.