Война Калибана

И это каким-то образом изменило сам секс. Движения остались теми же, но появился другой смысл: теперь Холден старался выразить любовь, а не продемонстрировать силу и умение. После первого раза с ней он несколько часов лежал в постели, осознавая, что годами делал все неправильно и только сейчас это понял.

То же самое повторилось и теперь.

Наоми спала рядом, лежа на боку, забросив локоть ему на грудь, бедро — ему на бедра, прижавшись животом к боку и грудью к ребрам. Такого никогда не случалось, пока он не встретил ее, а ведь так должно быть. Вот это чувство полного покоя и удовлетворения. Холден вообразил себе такой вариант будущего, в котором не сумел бы доказать, ей, что изменился, и она к нему не вернулась бы. Ему представились годы и десятилетия сексуальных отношений, в которых он тщетно пытался бы воссоздать эти чувства, и, конечно, тщетно, ведь дело было не в сексе.

При этой мысли у него скрутило живот.

Наоми говорила во сне. Губы шептали что то ему в шею, и, проснувшись от щекотки, Холден понял, что успел задремать. Он прижал ее голову к своей груди и поцеловал в макушку, потом перекатился на спину и позволил себе забыться.

Монитор на стене над кроватью загудел.

— Кто там? — пробурчал Холден, вдруг почувствовав, что устал, как никогда. Он словно только секунду как закрыл глаза и понял, что открыть их снова ему не под силу.

— Я, кэп, — ответил Алекс.

Холден хотел бы заорать на пилота, но сил не было.

— Ну?

— Ты бы посмотрел, — только и сказал Алекс, но что-то в его голосе мгновенно разбудило Холдена.

Он отодвинул руку Наоми и сел. Она сонно забормотала, но не проснулась.

— Ну, что? — повторил Холден, глядя в монитор.

С экрана на него смотрела седая женщина с очень непривычными чертами лица. Его сонному рассудку понадобилась секунда, чтобы понять, что дело не в уродстве, — просто лицо обезображено перегрузкой. Голосом, сдавленным от навалившейся на горло тяжести, женщина сказала:

— Меня зовут Крисьен Авасарала. Я — помощник госсекретаря исполнительной администрации ООН. Адмирал ООН направил от системы Юпитера шесть истребителей класса «Мунро» с заданием уничтожить ваш корабль. Примите опознавательный сигнал и двигайтесь мне навстречу, иначе вы и все, кто с вами на корабле, умрете. Это ни хрена не шутка.

Глава 40 Пракс

Перегрузка вмяла его в амортизатор. Шли всего на четырех g, но ему даже при одном полном требовался лекарственный коктейль. Прежняя жизнь сделала его дохляком. Пракс, конечно, сознавал влияние слабого тяготения, но больше в отношении ксилемы и флоэмы.[32] Он принимал обычный лекарственный коктейль, поощрявший рост костных тканей при низкой гравитации. Он упражнялся, как предписывали руководства. Обычно. Но в глубине души он всегда считал это глупостью. Он ботаник, он проживет и умрет в знакомых тоннелях, при удобной низкой гравитации — менее одной пятой земной. Зачем бы ему отправляться на Землю? И тем более он не видел причин терпеть перегрузки. Однако сейчас он лежал в геле, словно на океанском дне, взгляд у него мутился, и за каждый вздох приходилось бороться. Неловко вывернув колено, он завопил бы, если бы хватило воздуха.

Другим, наверное, легче. Они к такому привыкли. Они знают, что переживут. А подсознание Пракса вовсе не было в этом уверено. В бедро вонзились иголки: ему впрыскивали новую дозу гормонов и паралитиков.[33] От кончика иглы расходился ледяной холод, его охватила невероятная смесь ужаса и спокойствия. Хрупкое равновесие: стенки сосудов должны быть достаточно эластичными, чтобы не лопнуть, и достаточно прочными, чтобы не смяться. Сознание ускользнуло от Пракса, оставив взамен нечто отстраненное и расчетливое. Кажется, мозг, по-прежнему функционируя, перестал сознавать себя. То, что прежде было его разумом, и теперь знало все, что знал Пракс, помнило все, что он помнил, но уже стало чем-то другим.

В таком напряженном состоянии сознания он взялся за инвентаризацию. Можно ли ему умереть прямо сейчас? Хочет ли он жить и если да, то на каких условиях? Он рассматривал потерю дочери. Потеря приобрела нежно-розовый цвет разбитой морской раковины, а прежде была темно-красной, как засохшая кровь. Красной, как еще не отсохшая пуповина. Он вспомнил Мэй. Как она выглядела. Как радостно смеялась. Она уже не такая. Если жива. А она, возможно, умерла.

Его изуродованный перегрузкой разум улыбнулся. Конечно, губы не отозвались на это движение. Он ошибся. Ошибался с самого начала. Ошибался, когда часами внушал себе, что Мэй умерла. Он-то думал, что закаляет душу, готовит себя к худшему. И был не прав. Он твердил себе об этом, пытался в это поверить, потому что такая мысль давала утешение.