Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую

Однако в Италии на улицах было тихо, и посол Великобритании сообщал, что общественное мнение осуждает и роль сербов в убийстве эрцгерцога, и то, что было расценено им как чрезмерно жесткая реакция Австро-Венгрии. Итальянское общество, отметил он, заняло «позицию тревожного ожидания». Правительство, по его мнению, искало благовидный предлог уклониться от выполнения своих обязательств как члена Тройственного союза[1724]. Для итальянского правительства дилемма состояла в том, что оно не хотело, чтобы Австро-Венгрия уничтожила Сербию и заняла главенствующее положение на Балканах, но одновременно оно не хотело и восстанавливать против себя своих партнеров по альянсу, особенно Германию. (Итальянцы, как и многие другие европейцы, питали большое, даже преувеличенное уважение к немецкой военной силе.) Реальная война в Европе представляла собой дополнительную проблему: если Германия и Австро-Венгрия станут победителями, Италия еще больше будет зависеть от их милости и станет чем-то вроде вассального государства. Война на стороне Двойственного союза также будет непопулярна в Италии, где общественное мнение все еще видело в Австро-Венгрии традиционного врага, который раньше угрожал Италии и притеснял итальянцев, как теперь сербов. Окончательным аргументом была слабость самой Италии. Ее флот будет разбит, если ему придется воевать с французским и английским флотами, а ее армия сильно нуждалась в восстановительном периоде после войны с Османской империей за Ливию. Действительно, итальянские вооруженные силы все еще встречали сильное сопротивление на своих новых территориях в Северной Африке[1725].

Мудрый и опытный министр иностранных дел Италии Сан-Джулиано проводил июль на курорте Фьюджи-Фонте в горах к югу от Рима, тщетно пытаясь вылечить изнуряющую его подагру. (Местные воды были знамениты своей способностью лечить также камни в почках и получили похвальный отзыв от Микеланджело, который сказал, что они помогли ему избавиться от «камня единственного вида, который я не мог любить».) Посол Германии в Италии навестил там Сан-Джулиано 24 июля, чтобы передать ему подробности ультиматума. Несмотря на значительный нажим со стороны и Германии, и Австро-Венгрии, Сан-Джулиано занял и тогда, и в последующие недели такую позицию: Италия не обязана вступать в какую-либо войну, которая не является однозначно оборонительной, но может принять решение вступить в нее при определенных обстоятельствах – в частности, при предложении ей территории, на которой проживает италоговорящее население в Австро-Венгрии. И если Австро-Венгрия получает выгоду на Балканах, то Италии тоже нужна будет компенсация. 2 августа правительство Австро-Венгрии, которое грубо назвало итальянцев ненадежными кроликами, неохотно поддалось на давление со стороны Германии и сделало неопределенное предложение территориальной компенсации, не включая, однако, сюда никаких территорий самой Австро-Венгрии, и то только в случае вступления Италии в войну. На следующий день Италия заявила, что останется нейтральной[1726].

В Великобритании в ту последнюю июльскую неделю общественное мнение тоже разделилось, причем сильное радикальное крыло Либеральной партии и Лейбористская партия выступали против войны. Когда днем в понедельник, 27 июля, состоялось заседание кабинета министров, выявился раскол. Грей, увиливая, не предлагал никакого четкого плана действий. С одной стороны, сказал он, если Великобритания не присоединится к Франции и России, «мы, естественно, навсегда лишимся их доверия, и Германия почти наверняка нападет на Францию, когда Россия будет проводить мобилизацию. Если, с другой стороны, мы скажем, что мы готовы связать свою судьбу с Антантой, Россия немедленно нападет на Австрию. Следовательно, наше влияние на сохранение мира зависит от нашей явной нерешительности. Италия, нечестная как всегда, отрекается от своих обязательств Тройственному союзу на том основании, что Австрия не проконсультировалась с ней, прежде чем выдвигать ультиматум»[1727].

После заседания Ллойд Джордж – влиятельный канцлер казначейства, который все еще находился в лагере тех, кто хотел мира, – сказал одному своему другу, что, «в первую очередь, не могло быть и речи о том, чтобы мы приняли участие в какой-либо войне. Не было ни одного министра, который высказался бы за»[1728].