Война. Krieg, 1941–1945

Внезапно наступила тишина; мы напряглись, прислушиваясь к шуршанию шин тяжелых грузовиков, остановившихся под окнами, к торопливым шагам и четкому приветствию у входа.

Все смотрели на штурмана, который встал, подошел к полкам и, пользуясь последним светом сумерек, стал торопливо рыться в папках и формулярах, пока не нашел какой-то листок с короткой записью. Он выдрал его из папки, поднес к подоконнику и стоя начал писать — писал не отрываясь, казалось, он все продумал заранее; мы не знали, что он там писал, но у каждого было чувство, что это касалось прямо его, и, может, поэтому никто не решался заговорить с ним. Рядом с полотенцами лежали большие конверты; штурман взял один, вытряхнул содержимое, перечеркнул адрес и печатными буквами написал фамилию и звание капитана. Потом он сложил конверт, подошел ко мне и устало сел рядом. Вот, сказал он, передайте это капитану, когда-нибудь.

Кто-то из наших крикнул «Полундра!», и мы встали по стойке «смирно» перед вошедшим без стука моложавым седым офицером. Он кивнул, в смысле «вольно», и некоторое время стоял, задумавшись, потом стал прохаживаться по помещению, каждому кивнул и предложил сигарету из жестяного портсигара. Я заметил, что у него на правой руке нет трех пальцев. Затем он присел на подоконник и произнес, глядя в пол: я ваш адвокат, парни, положение ваше скверное; и добавил, растягивая слова: вы обвиняетесь в том, что угрожали старшему по званию, в неповиновении приказу и бунте.

Наступила тишина, внезапная полная тишина, никто даже не поднес ко рту сигарету. Первым очнулся пиротехник. Он спросил: но ведь мы капитулировали? Да, сказал офицер, подписана частичная капитуляция. Тогда нас нельзя обвинять, сказал пиротехник, во всяком случае, немецкий военный суд не имеет права. Для военнослужащих немецкого флота, сказал офицер, остается в силе подсудность немецкому военному суду, никто ее конкретно не отменял. Но мы же, сказал пиротехник, мы же теперь в британском плену? Да, сказал офицер, но это ничего не меняет в смысле юрисдикции. Он приказал нам подойти поближе и, сидя перед нами почти неподвижно, предложил рассказать, что произошло на борту MX-12.

* * *

Тройничный нерв давал о себе знать, глаз дергало и жгло, он начал слезиться. Когда мы шли по мрачному коридору, где были расставлены часовые, я прижал к глазу и вискам носовой платок. Один из часовых заступил мне дорогу и приказал развернуть платок и встряхнуть его, после чего довольно чувствительно ткнул меня в спину, и я присоединился к остальным, которые молча шли друг за другом между гравюрами с изображениями старых кораблей. Общая комната, куда они нас привели, то ли столовая, то ли конференц-зал, была плохо освещена; у стен дежурили часовые в стальных касках, с автоматами на груди; с обеих сторон огромного, грубого стола, с которого свисал военный флаг рейха, стояли скамьи и табуреты, слишком много скамей и табуретов. Нас было восемь человек. Мы промаршировали — теперь мы маршировали по команде какого-то кривоногого боцмана — по паркетному полу до скамей и по его знаку остановились; садиться не разрешалось. Потом в сопровождении офицера в зал вошел капитан и за ним старпом, они вошли в ту же дверь, что и мы, подошли к табуретам с противоположной стороны стола и встали там, ожидая приказаний. Ни взгляда, ни ответа на взгляд; хотя все мы неотрывно глядели на него, он просто смотрел мимо, не видел нас в упор, как будто его здесь не было. И старпома, стоящего с ним рядом, он тоже, казалось, не замечал.