Война мага. Том 3: Эндшпиль (с иллюстрациями)

– И точно! – Баламут решительно свернул вбок. Короткий отрезок коридора заканчивался тупиком, вернее, очередной нишей, не то погребальной, не то жертвенной. Как и у остальных, верхняя часть не была заложена кирпичом, Император увидел снежно-белый череп, показавшийся ему сперва медвежьим, однако, приглядевшись, он увидел высокий лоб и височные кости куда большие, чем у простого зверя.

– Что-то тут не так… – бормотал Баламут, осторожно приближаясь к стене.

– Магия, – устало, но с уверенностью проговорила Сежес.

– Тут был замурован чародей. И не из слабых, – докончила Сеамни, прикрывая глаза ладонью.

– Надо б разобрать стеночку-то… – негромко продолжал гном, вновь скидывая с плеч мешок с инструментами. – Аккуратно распилим… по раствору… твёрдый он, зараза, но что поделаешь…

– Стоит ли, Баламут? – осторожно спросил Император.

– Стоит, повелитель, – вместо гнома ответила Сежес. – Баламут прав. Строители пирамиды, кем бы они ни были, поймали и замуровали здесь могущественного чародея. Он сумел оставить по себе память. Я чувствую… он умирал долго, пережив всех своих товарищей по несчастью, сходивших с ума, погибавших от жажды… Они лишили его возможности вырваться отсюда, но не смогли полностью отнять у него магию. Я думаю… он… ну да, конечно! Он оставил нам свой рассказ.

Баламут тем временем уже успел выдернуть из кладки с полдюжины кирпичей. Внутреннюю поверхность густо покрывали каллиграфически аккуратные письмена. Сам же неведомый маг и впрямь оказался медведем – могучие лапы прикручены к стене толстыми цепями, стальные браслеты – толщиной в руку взрослого человека.

«Это ведь ты меня позвал, – потрясённо подумал Император. – Ты подал мне весть, неведомый брат. Ну что ж, я надеюсь, что не подведу тебя…»

– Какое мужество! – негромко произнесла Сежес, и голос её неожиданно дрогнул. – Он знал, что обречён. Знал, что помощь не придёт. Он мог надеяться только на то, что невесть сколько столетий спустя кто-нибудь войдёт в пирамиду, прорвётся сквозь ту дверь и окажется около его гробницы. И – прочтёт то, что он написал.

Баламут бережно раскладывал на полу выломанные кирпичи, перенося их нежно, словно новорожденных. Император и Вольные, не сговариваясь, отсалютовали безымянному чародею, проигравшему свою собственную битву, но всё же нашедшему способ послать весть грядущим мстителям.

По камням ровными рядами тянулись чёткие и странные знаки, начинавшиеся так:

Руны покрывали всю поверхность выпиленных камней.

– Он ведь писал не руками, правда?

– Да, мой Император, – кивнула Сежес. – Руны нанесены заклинанием, чарами, которые строители пирамиды не смогли ни блокировать, ни уничтожить. Скорее всего он заставил себя жить, пока пирамида не была закончена и его мучители больше не могли до него дотянуться.

Двое людей, гном, Дану, Вольные – все застыли в молчании, отдавая последнюю дань.

– Всё бы хорошо, но может ли кто-нибудь это прочесть? – почесал в затылке Баламут. – Меня, например, и просить не стоит.

– Никто и не собирался, – съязвила Сежес, – всё равно про один гномояд и услышим.

Император взглянул на Сеамни, однако Дану только покачала головой:

– Прочесть те строчки внизу мне помог Деревянный Меч, его память. Это не имеет к создателям пирамиды никакого отношения.

– Ну не зря же ты старался, не зря, не мог ты этого не предусмотреть! – горячо выпалил вдруг гном, в упор уставившись в пустые глазницы белого черепа.

В глубине чёрных провалов засветились два крошечных желтоватых огонька, и Император невольно заслонил собой Тайде. Обнажили оружие и Вольные, смыкая круг около обнявшихся человека и Дану.

Зазвучал спокойный, низкий, хрипловатый голос – таким в представлении деревенских сказочников и должен говорить могучий медведь.

– Gratiodo metre sem, – услыхали Император и его спутники. – Se elprim Murono, dankobar seti…

– Нам это не поможет, – покачала головой Сежес. – Слишком много времени уйдёт на расшифровку…

Жёлтые огоньки мигнули раз, другой, изменили цвет, сделавшийся словно тёмный янтарь, вспыхнули ярче. И прежний голос вновь начал свою речь, только теперь он говорил на чистейшем, академически правильном мельииском, заставив бы устыдиться своего произношения даже Тита Оливия, великого имперского трагика: