Воина миров. Второе пришествие

– Вы правы, капитан, – Лозье чувствовал, что надежда тает. Ему уже виделись долгие и бесполезные попытки наладить контакт, бесконечные споры с коллегами, бессонные ночи и головная боль.

Быстрый темп, ритмичные нарастания громкости, незнакомые, режущие слух сочетания звуков в услышанной речи ошеломили Иррата, словно поток холодной воды. Крупная дрожь прошла по телу, и он с опозданием отметил, что лежит на твердом, но теплом покрытии пола в отсеке управления снаряда. Именно теплом. Теплота – это ключ к пониманию. Иррат знал, что тепло может быть следствием только двух действий – старта снаряда или посадки. на борту снаряда были его соплеменники. Нет, он решительно отбросил эту мысль. Они уже не его соплеменники. «Разрушитель воли» уже их неотъемлемая часть, так что их присутствие здесь невозможно.

Отыскивая недостающее звено в цепочке фактов, Иррат чуть повернул палимую огнем голову и попробовал оглядеть пространство рубки. Что-то механическое перекрыло обзор. Он скользнул глазами по штанге с гибким сочленением и остановился на коробке, из которой торчал рычаг. Вспышка воспоминания стала наградой за испытываемую боль. Он закрыл глаза и погрузился в блаженное чувство осознания успеха. Он окончательно пришел в себя, полностью восстановил цепь событий. Иррат пришел в изумление оттого, что замысел увенчался предсказанным им успехом.

Он словно испытал заново счастье рождения. Ту бурю прекрасных эмоций, которая оставалась единственным проблеском в жизни его соплеменников, до самой смерти напоминая о невозможности вернуть это ощущение. Иррату удалось повторить этот опыт. Только ради этого стоило оказаться здесь. Но Иррат помнил и о своей настоящей миссии, знал, что должен сказать теперь. Он еще раз прокрутил в голове знания, заложенные в него матерью, чтобы не совершить глупую ошибку и не погубить дело. Приготовив голосовые связки к необычной работе, он медленно, словно ступая на гостеприимно красный, но зыбкий песок, произнес:

– Я принадлежу Теплому Миру.

Это была наивысшая форма благодарности и уважения, которую он мог выразить словами. Он вверял свою жизнь этой планете, все, что он собой представлял, свои мысли и поступки, прошлое и будущее. Он сообщал, что отдает себя всего.

– Ему что-то в горло попало! – воскликнул Салье, когда услышал, что существо вдруг издало странные горловые звуки, не похожие на те, что поразили землян необычной мелодикой звонкого фальцета и переливами интонаций.

– Не думаю, – ответил Лозье, послав инженеру взгляд, говоривший, что тому не доступна даже мельчайшая часть тех знаний, которые использовал сейчас доктор. – Тут что-то другое.

Лозье размышлял над переменой в реакциях марсианина. Он только что заметил изменение мимики, неуловимое движение в глазах, выдавшее мощные внутренние переживания. Лозье не сомневался, что марсианин понимает, где находится. Тот быстрый взгляд, что пилот бросил на конструкцию возле кокона, сказал доктору о многом.

«Этот предмет явно был для марсианина чем-то очень важным. Но если это обычный прибор из тех, которыми напичкано все нутро этого огромного цилиндра, то почему взгляд именно на него вызвал такую внутреннюю перемену?»

Доктор обдумал пугающую догадку, не подавая вида, – это может быть оружие!

«Нет, неверный путь. Оружие не вызовет такого действия. Клянусь, он испытал откровение, может даже изумление, но не чувство дополнительной силы, какое могло бы дать оружие».

Лозье вернулся к другому аспекту произошедшего.

«Он изменил речь. Уверен, что он издал эти звуки иным способом, нежели делал это до того. О чем это говорит? – доктор торопливо искал аналогии. – Кажется, тут что-то есть знакомое…»

Лозье вспомнил случай, произошедший во время учебы в университете. на курсе появился студент-индиец, приковавший на какое-то время всеобщее внимание. Он неплохо изъяснялся на французском языке, все его понимали. Но когда он постепенно стал частью коллектива, то освоившиеся студенты стали интересоваться его персоной с других, не научных сторон. Один из любопытных был очарован родным языком индийца и постоянно просил сказать что-нибудь. Ему нравились необычные звуки иностранной речи, они будили фантазию и рождали в голове необычные картины далекой страны.

Лозье вспомнил свое впечатление от наблюдения за индийцем. Когда он переходил со своей родной речи на французский, то как будто терял часть вдохновения. Словно надевал воздушный фильтр, ограждающий его от великого многообразия ароматов, оставляя воздуху лишь функцию питания кислородом. Это был переход от врожденной естественности к вынужденной ограниченности, к принудительно выработанным навыкам, заменяющим что-то привычное, родное.