Война миров Z

В дверь внезапно застучали. Нашу возню услышали другие сиафу. Теперь я действовал на инстинкте. Заскочил в спальню старика и принялся срывать простыни с кровати. Прикинул, что много их не понадобится, всего натри этажа, и вдруг… я застыл, как те, на фотографии. Вот что привлекло мое внимание, один последний снимок на голой стене его спальни. Черно-белое, шероховатое семейное фото. Мать, отец, маленький мальчик и скорее всего тот самый старик в молодости, в военной форме. Он что-то сжимал в руке: у меня едва не остановилось сердце, когда я понял, что именно. Я поклонился человеку на фотографии и едва не со слезами на глазах сказал: «Аригато».

— Что было у него в руке?

— Я нашел его на дне сундука в спальне, под стопками связанной бумаги и потрепанными остатками военной формы со снимка. Ножны были зеленые, акулья кожа на рукояти стерлась, но сталь клинка… ярче серебра, не заводская штамповка… легкий полукруглый изгиб и длинный прямой конец. Плоские широкие линии, складывающиеся в кику-суи, императорскую хризантему, и настоящая, не травленная кислотой река окаймляли закаленное лезвие. Изысканная работа, и явно выкован для боя.

(Я показываю на меч рядом с ним. Тацуми улыбается).

Киото, Япония

Сэнсэй Томонага Идзиро точно узнает, кто я, за несколько секунд до того, как я вхожу в комнату. Я определенно хожу, пахну и даже дышу как американец. Основатель японского Татенокаи, или «Общества защиты», приветствует меня поклоном и рукопожатием, потом приглашает сесть перед ним. Кондо Тацуми, заместитель сэнсэя, делает нам чай, потом садится рядом со старым хозяином. Томонага начинает интервью с извинений за неудобства, которые мне может причинить его внешний вид. Безжизненные глаза сэнсэея не видят с раннего юношества.

— Я хибакуся. Я потерял зрение в 11.02 девятого августа 1945 года по вашему календарю. Я стоял на горе Компира, наблюдал за возможной угрозой с воздуха вместе с несколькими ребятами из своего класса. В тот день было облачно, так что я скорее услышал, чем увидел Б-29, пролетающий низко над головой. Один-единственный Бсан, возможно, разведчик, даже докладывать не о чем. Я едва не рассмеялся, когда мои одноклассники попрыгали в щель, и не сводил глаз с долины Ураками, надеясь разглядеть американский бомбардировщик. Вместо него я увидел вспышку, а дальше — темнота.

В Японии хибакуся, «выжившие после бомбардировки» занимали отдельное место на социальной лестнице. К нам относились с сочувствием и печалью: жертвы и герои, символы трагического прошлого. Но как человеческие существа мы являлись нечем иным, как изгоями. Ни одна семья не одобрила бы брак своего ребенка с одним из нас. Хибакуся были нечистой кровью в незапятнанном генетическом он-сене[54] Японии. Я глубоко переживал позор: не просто хибакуся, но обуза из-за своей слепоты.

Я слышал, как за окнами санатория мои соотечественники борются за восстановление нашей страны. А чем помогал им я? Ничем!

Столько раз я пытался найти работу, пусть мелкую и незначительную. Никто меня не брал. Но все же я — хибакуся, и я узнал столько вежливых способов отказа. Брат умолял меня переехать к нему, заверяя, что они с женой могут позаботиться обо мне и даже найти какую-нибудь «полезную» работу по дому. Для меня это было даже хуже санатория. Он только вернулся из армии, и они пытались завести еще одного ребенка. Навязываться им в такой момент казалось немыслимым. Конечно, я думал о самоубийстве. Даже сделал несколько попыток. Но что-то меня останавливало, каждый раз удерживая руку, тянувшуюся за горстью таблеток или осколком стекла. Я считал это слабостью, чем же еще? Хибакуся, паразит, а теперь еще и позорный трус. В те дни не было предела моему стыду. Как сказал император в своей капитуляционной речи перед народом, я действительно «терпел нестерпимое».

Я покинул санаторий, ничего не сказав брату. Не знал, куда направляюсь, только бы подальше от жизни, от воспоминаний, от себя. Я скитался, просил милостыню… у меня больше не оставалось чести, чтобы ее потерять… пока не осел в Саппоро, на острове Хоккайдо. Эта холодная северная пустыня всегда была самой малонаселенной префектурой Японии, а с потерей Сахалина и Курил стала, как говорят на Западе, крайней точкой.

В Саппоро я познакомился с садовником-айном, Ота Хидеки. Айны — старейшее население Японии, на социальной лестнице они стоят даже ниже корейцев.