Война на Кавказе. Перелом. Мемуары командира артиллерийского дивизиона горных егерей. 1942–1943

При свете прожекторов мы приземлились на аэродроме Запорожья. Автобус отвез нас в очередной лазарет. Там принимали только раненых, но не больных. Тем не менее меня, как единственного больного во всей партии раненых, приняли в лазарет, поскольку уже следующим утром нас должны были отправить самолетом в Германию. Это меня весьма обрадовало; однако оказалось, что моя радость была преждевременной. Часом позже, когда я уже лежал на койке, оказалось, что меня следует немедленно перевезти в инфекционный госпиталь. Так что мне пришлось выбираться из нагретой постели и забираться в санитарный грузовик, в котором кроме меня сидели только совсем юный солдат в качестве санитара и более старший, лет двадцати пяти, подопечный этого санитара. Подопечный, атлетически сложенный мужчина с мощными руками, дюжий малый с грубым лицом, оказался психически ненормальным человеком, сидевшим тупо уставившись перед собой. Во время довольно долгой поездки он вдруг вскочил на ноги и бросился ко мне с искаженным лицом, схватив меня за плечи своими могучими руками. Я был совершенно ошарашен и не мог понять, то ли это нападение недоброжелателя, то ли выражение глубочайшего отчаяния. Молодой санитар тут же оторвал силача от меня и водворил обратно на место, где он и продолжал сидеть, все так же тупо глядя перед собой. Санитар прошептал мне на ухо:

– Он не должен прикасаться к вам. Сыпной тиф.

Когда мы добрались до инфекционного госпиталя, санитар увел тифозного больного, а мне предложил явиться к главврачу, который оказался дружески расположенным к пациентам человеком, к которому я сразу проникся доверием. Он сказал, что мне придется разместиться в бараке для рядовых, поскольку офицерские палаты переполнены. Я сразу же согласился. Куда меньше мне пришлось по душе открытие, что я, как больной сыпным тифом, не могу быть сразу же эвакуирован на родину, но должен провести здесь шесть недель в карантине. На основании заключения моего дивизионного врача этого можно было бы избежать, но в сопроводительной на пуговице моего мундира ясно было проставлено: паратиф. Тогда я рассказал главврачу всю историю обретения мной этой сопроводительной и тотчас нашел его понимание:

– Ладно, посмотрим, что здесь можно сделать. Пока что я задержу вас здесь недолго для обследования.

Я вошел в барак для рядовых, в комнате находилось уже человек тридцать. На соседней кровати оказался мнимый тифозный больной, который приехал сюда на том же грузовике, что и я. Никто не знал, откуда он прибыл; может быть, был отправлен с одной из групп раненых и попал в тот же лазарет, что первоначально и я, а потом, так же как и я, был переправлен сюда. Почему его отправили сюда как якобы тифозного больного, было ясно без всяких вопросов. У него не было предписанной сопроводиловки на пуговице мундира и вообще никаких документов, не было даже личного знака. На все расспросы он реагировал только резким бурчанием. Поэтому его на этот вечер оставили в покое.

В остальном в этой больничной палате царила атмосфера хорошего настроения, хотя некоторые пациенты оставляли тяжелое чувство. Источником этого хорошего настроения были обихаживающие нас медицинские сестры.

– Чем дольше война, тем красивее прачки! – утверждается в одной из соленых солдатских поговорок, которые возникают в ходе каждой войны.

Когда человек провел три четверти года исключительно в мужском обществе и затем в первый раз снова видит женщину, которая относится к его культурному слою – примитивные женщины различных областей Кавказа, лица которых мы изредка видели, таковыми не считаются, – то он внезапно осознает, чего он так долго был лишен. При этом я говорю даже не о греховных побуждениях. В гораздо большей мере человек ощущает благодать материнства, духовное равенство, которое мужчины могут ощутить только в окружении женщин. Именно из-за этого случаются те чересчур поспешные послевоенные свадьбы, когда, проведя столько времени вне женского общества, человек видит в первой же встреченной им представительнице другого пола свой идеал. Солдат в таком положении видит «вечно женственное» через особо розовые очки. Наши больничные сестры к таким типам, однако, не относились. Они появлялись по трезвом рассмотрении только для того, чтобы выполнить свои профессиональные обязанности и исчезнуть.

Юная, пухленькая, с розовыми щечками хорошенького личика, ядреная уроженка народной глубинки, она разговаривала с простыми солдатами на их языке, оказывала каждому личное участие и находила для каждого доброе слово. Для этого ей приходилось присаживаться на краешек кровати, так чтобы раненый почувствовал свежее дыхание ее здоровой женственности, и не была особо чопорна, когда кто-нибудь пытался приобнять ее или погладить по щеке. Присела она как-то и на краешек моей койки.

– Откуда вы к нам поступили?

– С Кавказа.

– Да, вам здорово досталось. А ведь вы уже не юноша. Сколько же вам лет?

– Сорок девять.

– Что ж, тогда вы и в самом деле выполнили свой долг. Теперь вы с чистой совестью сможете вернуться домой.

– Я предпочел бы остаться со своими солдатами.