Война на реке

Я не буду пытаться описывать все международные переговоры и дискуссии, которые последовали в Европе за получением известий об этих событиях. Но мне приятно вспоминать, что перед лицом такого серьезного кризиса вся Англия выступила единым фронтом. Решимость правительства получила одобрение со стороны оппозиции, получила поддержку в народе и опиралась на готовность и боеспособность флота. Первоначально, конечно, пока сирдар еще плыл на юг, все были охвачены изумлением и тревогой. Но тревога развеялась, когда стало известно, что Фашоду заняли всего восемь французских искателей приключений, которые претендуют теперь на территорию, в два раза превосходящую территорию Франции; беспокойство уступило место гневу. Они должны уйти. Они должны оставить Фашоду, иначе все могущество, величие, сила и власть того, что может быть названо «британским», будет пущено в ход, чтобы заставить их сделать это.

Тот, кому трудно понять эту горячую, почти дерзкую вспышку решимости, которая взбудоражила нацию, должен оглянуться [312] назад на затянувшуюся историю суданской драмы. Отвоевать эту оставленную территорию всегда было нашим долгом. Когда оказалось, что это можно сделать без особого риска, долг превратился в удовольствие. За военными операциями следили с напряженным вниманием, и по мере того, как развивались события, нация относилась к ним все более серьезно. И когда накатившие на страну волны варварства были постепенно отброшены назад, вновь показались старые навигационные знаки. Имена городов, уже почти забытые или связанные с грустными воспоминаниями, вновь появились на афишах, в листках и газетах. Мы возвращались. «Донгола», «Бербер», «Метемна» — кто же не слышал о них прежде? Теперь они ассоциировались с победой.

И когда наступил окончательный триумф, которого так долго ждали, его приветствовали восторженными криками, — и британская нация, тронутая донельзя, возблагодарила Бога, правительство и своего генерала. И вдруг в этом торжественном хоре прозвучала одна фальшивая нота. Мы были поставлены перед фактом, что одна «дружественная держава», безо всякого на то повода, похитила у нас плоды наших побед. Люди поняли, что пока они отдавали все свои силы, проводя военные операции, при свете дня и на глазах у всего мира, добиваясь той цели, которую они сами себе поставили, — в то самое время в сердце Черного Континента шла другая операция, тайная и лживая, затеянная исключительно ради того, чтобы коварно и подло лишить их плодов их усилий.

Великобритания была полна решимости либо получить Фашоду, либо сражаться; и как только это стало очевидно, французы пошли на уступки. Фашода была всего лишь жалким болотом и не представляла для них ценности. Маршан, по словам лорда Солсбери, «попавший в затруднение исследователь в верховьях Нила», был признан французским министром просто «эмиссаром цивилизации». Французам ни к чему было подвергать себя всем бедствиям и опасностям большой войны ради какого-то болота или эмиссара. К тому же вся затея провалилась. Негритянские племена с удивлением взирали на чужеземцев, но никакого желания сражаться за них не проявляли. Гордыня и варварство халифы исключили всякие попытки найти с ними общий язык, а они не давали себе труда делать различие между разными породами [313] «проклятых турок». Наконец, победа при Омдурмане и ее предтеча, — железная дорога через пустыню, — революционизировали всю ситуацию в долине Нила. После нескольких напряженных недель французское правительство согласилось вывести свою экспедицию из района верховьев Нила.