Война на уничтожение. Что готовил Третий Рейх для России

Ему вторил унтер-офицер 9-й танковой дивизии группы армий «Юг» Вильгельм Прюллер: «Те, с кем мы здесь сражаемся, – не люди, а животные». Наблюдая за русскими женщинами, он отмечал, что внешне они даже очень ничего, «никто бы из нас не отказался», но «все они немытые, просто на рвоту тянет. Тут у них сплошное распутство! Отвратительно!»[258]

Унтер-офицер 3-й танковой дивизии Мартин Хирш был отчитан офицером из другой части за то, что под Брестом решил оказать первую помощь раненому русскому солдату. «Что это тебе в голову взбрело?» «Я ответил ему, что должен был перевязать его. Тот взъярился на меня и выкрикнул, что незачем спасать этих “недочеловеков”»[259].

Военврач Отто Рюле во время привала вдруг услышал выстрелы, это фельдфебель Моль застрелил русского «хиви», военнопленного, занятого на тыловых работах в вермахте. Это была месть фельдфебеля за ранение, полученное в бою с Красной армией. Дивизионный доктор посоветовал не писать докладную командованию, так как… «Моль всегда был исполнительным солдатом». «На этом дело и закончилось, – вспоминал Рюле. – Вскоре мы вообще забыли об этом случае. В конце концов, ведь речь шла о жизни какого-то русского! Яд расовой теории проник и в наши души, заглушив понятия о гуманизме…»[260]

Иные немцы настолько верили в свое превосходство, что даже не подозревали, насколько нелепо выглядят порой их претензии. Так, некий конвоир принудил советского военнопленного Михаила Лукинова держать импровизированный экзамен по литературе. Назвав по его просьбе несколько немецких писателей, Лукинов в свою очередь спросил охранника, кого тот знает из русских классиков. Услышав имена Толстого и Достоевского, пленник осведомился о Пушкине и услышал: «А кто он был, националист или интернационалист?» – «Я даже затруднился ответить на такой вопрос и сказал, что он был просто великий русский поэт». «Значит, националист», – решил немец. И добавил высокомерно: «Если бы он был великим, то я знал бы о нём»[261].

«Во всех приказах нам напоминали, что мы находимся в побеждённой стране и что мы господа этого мира, – вспоминал солдат 14-й роты 279-й пехотной дивизии Вилли Вольфзангер. Последствия этих напоминаний ярко, с большим художественным даром выписаны в его походных записках.

«В одной из деревень мы застряли на долгое время. Выгоняли женщин из домов, заставляя их ютиться в трущобах. Не щадили ни беременных, ни слепых. Больных детей выбрасывали из домов в дождь, и для некоторых из них единственным пристанищем оставалась только конюшня или амбар, где они валялись вместе с нашими лошадьми. Мы убирали в комнатах, обогревали их и снабжали себя продовольствием из крестьянских запасов. Искали и находили картофель, сало и хлеб. Курили махорку или крепкий русский табак. Жили так, не думая о голоде, который эти люди станут испытывать после того, как мы уйдём»[262].

Вероятно, нечто подобное имел в виду и Гельмут Клауссманн из 111-й пехотной дивизии вермахта, когда писал, что «отношение к местному населению было правильно назвать “колониальным”. Мы на них смотрели в 41-м как на будущую рабочую силу на территориях, которые станут нашими колониями»[263].