Война на восходе

Кобзарь сказал, что теперь, потеряв связь с матерью, я уже не буду забывать дни рождения. И с памятью наладится. Ну, по крайней мере, лет до восьмидесяти, потом эта проблема, боюсь, ко мне вернется.

Впрочем, поживем — увидим, а пока что в дневнике пользы нет.

Я немного волнуюсь, можно ли оставлять такие сведения. Кобзарь взял с меня обещание, что я не буду болтать направо и налево, мол, есть такая игра — Макабр и все такое… Но, думаю, даже если кто найдет дневник и прочет, ничего не заподозрит. Вот ты, друг, веришь моему рассказу?

Готов поспорить на сто укусов Шнырялы, нет.

Ты думаешь, это просто очередная сказка, которую выдумал мальчишка, который все детство провел в лесу и от одиночества принялся сочинять фантастические вещи.

Может быть.

А вдруг нет?

Подумай над этим.

Так или иначе, оставляю этот дневник тебе. Уверен, пройдет не менее десятка, а может, сотни лет, даже наступит двадцать первый век, пока кто-то додумается залезть на вершину сосны и сунуть руку в то самое дупло. Или дневник и вовсе сгинет, и никто не узнает мою историю.

Кто знает.

Однако хочу тебе сказать: если вдруг в небе загорится комета и однажды ночью ты услышишь перезвон бубенчиков…

Оставаться на месте или хватать ноги в руки и бежать — решать тебе.

Может, я о чем-то и жалею.

Но по большей части нет.

Волшебный Кобзарь дал нам четверым то, что нам действительно было нужно. Как ни крути. И сейчас, знаешь… Я как-то по-другому смотрю на мир вокруг себя. Вот сейчас сижу тут на пеньке, рядом щелкает клювом Пушистик, а над елями загорается зарево, и, черт возьми, почему-то от этого всего на душе хорошо.

Не знаю, как объяснить.

Может, поймешь.

Я понимаю, будут в жизни всякие приключения. Ночь наступает всегда, но потом приходит рассвет. Я попаду в тысячу передряг, но попытаюсь из них выпутаться. Буду бродить по городам. Смотреть на людей. Люди будут смотреть на меня… ох, черт… Всякое случится: и встречи, и расставания. Прощания с теми, кто тебе дорог, — ибо этот момент наступает всегда, как бы ты ни любил. Иногда приходится отпускать, и это больно.

А потом, глядя с вершины горы на раскинувшиеся передо мной долины, красно-золотые от лучей восходящего солнца, я буду думать: где сейчас он — тот, кто назвал себя моим другом?

Может, на краю света считает звезды.

Или же в одиночестве бредет через горный перевал далекой-далекой Англии, закинув за плечо сверток со своей любимой кобзой. Думает об утерянном сердце.

Когда песня любви смолкла, я спросил его:

— Почему тебе нельзя иметь сердце?

Он улыбнулся и ответил:

— Разве может иметь свое сердце тот, кто отнял столько чужих?

Я только вздохнул. Кобзарь посмотрел на меня зелено-голубыми глазами, грустно усмехнулся. Закинул за плечо инструмент, и тот отозвался гулом оставившего грудь сердца. На щеках музыканта по-прежнему блестели слезы. Но плакать он уже не мог.

Кобзарь развернулся, чтобы шагнуть к рассвету, но я задал последний вопрос:

— Мы еще увидимся?

И, не оборачиваясь, он проговорил:

— Да, Теодор Ливиану. Я обещаю тебе, мой друг. Ты боишься этого?

— Нет, — ответил я.

И это была правда.

— И верно, — донесся его тихий голос. — Мы обязательно встретимся вновь, но в этом нет добра или зла. Потому что в смерти нет ни того ни другого.