Война никогда не кончается

— Гм. Дело в том, что попал-то я во взвод, где были красноармейцы действительной службы, призванные и в 40 году, и в 39 году… Ну, мне неудобно говорить об этом: некоторые, как только начались бои — сбежали. Взвод редел не только от боевых потерь, но и от дезертирства. Вот я и оказался вроде старшего.

Говорили иногда ребята и командиры, что я родился для военной службы. Это не так. Я не думал о военной службе. Но получилось, что я умел пользоваться всеми видами стрелкового оружия, в кружки военные школьники ходили, спортом серьезно занимался, и поскольку я был вот таким организатором и пытался организовать этот оставшийся, поредевший взвод — ребята и выбрали меня командиром взвода. А как уже начальство приказом, или что, официально оформило меня комвзвода — не имею ни малейшего представления.

— Я начал наш разговор со слов о ваших стихах…

— Те знаменитые восемь строк, которые я читал раз тысячу, честно говоря, мне уже навязли. Есть у меня любимое стихотворение… Коротенькое. Вот, написанное осенью 42 года на Северном Кавказе. После страшного дня, страшный был день, когда наш бронепоезд «Сибиряк», его четыре 76-миллиметровых орудия должны были воевать с армадой немецких танков Клейста. И вот в тот вечер я сидел, спиной привалился к стволу маслины, где-то раздался выстрел, не помню откуда и какой точно — и тут ветка какая-то, небольшая, легкая — сбитая — упала на мой танкошлем. (Я был в дивизионе бронепоездов, мы все числились танкистами, и на голове у меня была не пилотка, а танкошлем.) Вот. И появилось стихотворение.

Воздух вздрогнул.
Выстрел.
Дым.
На старых деревьях
обрублены сучья.
А я еще жив.
А я невредим.
Случай?

Я вот вам сейчас прочитал это стихотворение, и у меня по спине мурашки поползли. Я вспоминаю этот вечер…

— Вы с самого июня 41 отступали с войсками до Кавказа. Я читал, что первую награду вы получили еще в начале войны, в те времена, когда награждали очень скупо. Будучи семнадцатилетним мальчишкой командовали взятием в плен роты альпийских стрелков. Это тоже правда?..

— Да, это на Кавказе было. Осенью 42 года нас, значит, разведку 42-го отдельного дивизиона бронепоездов, усиленную группой пехотинцев из, по-моему, морской бригады то ли 70-й, то ли 60-й, я уже забыл… Короче, всего сорок четыре человека отправили занять перевал и держать его в случае чего, если немцы пойдут. А поскольку я был командиром отделения разведки — то, значит, я и стал командиром вот этого отряда.

Мы поднялись на этот перевал, забыл уже сейчас его название. Это в Кабардино-Балкарской Республике автономной. Сидим мы на этом перевале — холодно, снег. Хоть и сентябрь месяц, но там, наверху, уже была зима. Но самое страшное, самое страшное — это голод, голод. Мы так голодали… трудно передать! Я тогда съел ремешок своего танкошлема. И вот сейчас это единственное упущение, которое я не могу себе простить. Был ведь и второй ремешок, надо было только срезать с него пряжку — и можно было его съесть… а я этого не сделал.

— А как случился этот бой в горах, в Приэльбрусье, в метели, за который вы и получили свою первую медаль «За отвагу»?

— Дело в том, что начался буран страшенный. Я о горах не имел ни малейшего представления. И в тот день, в то утро мы понимаем, что можем сейчас крепко попасть. Против нас стояли «эдельвейсы», замечательные горные стрелки. Тренировались они в Альпах, так что нам против них было делать нечего. У нас-то были замечательные ребята, сибиряки, добровольцы 42-го отдельного дивизиона бронепоездов. Это бывшие танкисты. Танкисты, которые воевали на Хасане и на Халхин-Голе. Они на гражданке были железнодорожники, а железнодорожников в армию не брали. И они добровольно пошли. Вот такие ребята были с нами. Но о горах они имели примерно такое же представление, как и я.

Мы, поскольку, значит, буран жуткий, мы засели укрыться, переждать. Ну, потом он уже вроде стихает. И мы решили открыть огонь по «эдельвейсам». Те, по-видимому, поняли, что имеют дело с идиотами! Потому что нельзя стрелять в горах во время бурана, может быть обвал, лавина. Это же страшное дело!

И они, подняв вверх руки, пришли к нам. Оказывается, они были такими же голодными, как и мы. Но у нас было преимущество. Мы умели быть голодными. А немцы не умели быть голодными. Они умели воевать в горах, в отличие от нас! Но быть голодными они не умели…

Так что никакого героизма я не проявил.

— Что же, можно сказать — немцы к вам сами пришли?

— Ну конечно, они сдались в плен.

— И у вас потом отобрали эту медаль в НКВД и чуть не расстреляли самого?

— Да не в НКВД, в Особом отделе этой самой бригады. Оказывается, я дал по морде человеку, которого бить не следовало. Это был первый секретарь Северо-Осетинского обкома партии. Ну — он меня обидел. Если б он меня просто обматюгал, да все что угодно сказал бы — ладно… Но он сказал: «Спекулируете?!» И мне в этом «спекулируете» показался такой подлый намек, ущемление моего национального достоинства. Ну, и я его ударил.