Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи

Такая позиция ставит патриотическое настроение как стремление к выгодам собственного отечества в ущерб признаваемым справедливыми интересам прочих народов выше морально-этических ценностей и тем самым делает патриотизм низменным, безнравственным инстинктом. Впрочем, близко знавшие Боткина современники, включая самого Тургенева, отмечали его закомплексованность человека, вырвавшегося из невежественной среды в высшее общество, проявившуюся в том, что «он дал полную волю чувственным инстинктам»[53]. Однако куда более точным объяснением природы поддержки шовинистической позиции «right or wrong, our (my) country» является характеристика, данная Боткину Е. М. Феоктистовым:

Принадлежал он к числу людей, которые стараются отогнать от себя всякую мысль, отделаться от всякого ощущения, способного нарушить спокойствие их духа… При малейшей неприятности он приходил в неистовое раздражение, шипел, проклинал весь мир.

Готовность к самообману ради психологического комфорта объясняет конформизм и некритичное отношение к властям своей страны. С этой точки зрения джингоизм не идеология, а психическое состояние индивида. Джингоизм показывает, что в основе национально-патриотического чувства лежит психологическая травма – признание неправоты своего отечества. Однако вторая часть формулы – «это все равно моя страна» – демонстрирует отрицание проблемы, попытку вытеснения чувства вины ложным чувством гордости, что в конечном счете лишь усугубляет кризис.

Примечательно, что в то время, как «воины пера» готовы были «рубить ляхов», далеко не все русские офицеры собирались подчиниться приказу и отправиться в Польшу подавлять восстание. В издававшейся в Лондоне А. И. Герценом газете «Колокол» накануне восстания было опубликовано письмо «Общества офицеров N-ского полка», которое подписанты просили считать «фактом отречения служить правительству на гибель народов, а не на защиту их»:

Мы все патриоты, мы выше всего любим Россию, нашу родину; ей принадлежат наши руки и наша жизнь, но притеснением братственного народа мы ничего не сделаем ни для величия, ни для свободы и счастья нашей страны![54]

Е. А. Штакеншнейдер делилась в дневнике своими впечатлениями от отправки войск в Польшу в Гатчине:

Все мрачно под влиянием недавнего прощанья со стрелками, ушедшими в Польшу. Они шли неохотно по каким-то предчувствиям… Бесславно умереть зарезанным из-за угла – кому хочется? Убивать безоружных – кому хочется?[55]

Однако одним неисполнением приказов сопротивление политике властей не ограничивалось: впоследствии некоторые русские офицеры перешли на сторону восставших поляков и воевали против своих соотечественников. Вместе с тем с точки зрения имперской логики и панславистской теории поляки должны были восприниматься теми же соотечественниками. На это противоречие патриотов еще во время первого Польского восстания обратил внимание П. А. Вяземский, иронизируя над текстом пушкинских пропагандистским виршей «Клеветникам России»: «Вы так уже сбились с пахвей в своем патриотическом восторге, что не знаете, на что решиться: то у вас Варшава – неприятельский город, то наш посад»[56]. А. В. Никитенко нашел для себя решение парадокса о статусе русской армии в Польше: «Мы хуже, чем в земле неприятелей – в земле домашних врагов».

Хотя в польском вопросе значительная часть российских патриотов заняла шовинистическую позицию, в остальных случаях они не отказывались от в меру оппозиционных взглядов, рассматривая здоровую оппозицию как патриотическую заботу об отечестве. Славянофил И. С. Аксаков (впрочем, как и бывший западник Катков) не считал патриотизм формой безусловной поддержки власти, допуская со стороны патриота право на критику государства в соответствии с критериями нравственности:

Государство, конечно, необходимо, но не следует верить в него как в единственную цель и полнейшую норму человечества. Общественный и личный идеал человечества стоит выше всякого… государства, точно так, как совесть и внутренняя правда стоят выше закона и правды внешней[57].