Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи

Польшу нельзя расстрелять, нельзя повесить ее, следовательно, силой ничего прочного, ничего окончательного сделать нельзя… Есть одно средство: бросить царство Польское… Пускай Польша выбирает себе род жизни… Наши действия в Польше откинут нас на 50 лет от просвещения Европейского[20].

Однако в целом в российском обществе была сильна психология имперства, отрицавшая по праву завоевателей право на национальное самоопределение поляков. Не был лишен имперских амбиций друг Вяземского А. С. Пушкин, который во время Польского восстания обзавелся семьей и, по мнению многих, остепенился, восхищался героизмом поляков, но при этом считал, что «все-таки их надобно задушить». В 1831 году Пушкин в угоду царю написал стихотворение «Клеветникам России», которое вошло в патриотический сборник «На взятие Варшавы». П. А. Вяземский назвал патриотические вирши В. А. Жуковского и А. С. Пушкина из этого сборника «шинельной поэзией», удивляясь «всеядностью» стихотворцев: «Как можно в наше время видеть поэзию в бомбах, палисадах?» – и отреагировав на разлившийся в светских кругах после взятия Варшавы шовинистический угар: «Как похотлив их патриотизм! Только пощекочешь их, а у них уже и заходится и грезится им, что они ублудили первую красавицу в мире». Позже Вяземский слегка иначе выразил эту мысль: «Матушка Россия не берет насильно, а все добровольно, наступая на горло». Писатель Н. А. Мельгунов так отозвался о поступке Пушкина: «Он мне так огадился как человек, что я потерял к нему уважение даже как к поэту». Хотя многие в либеральных кругах осудили верноподданнический реверанс Пушкина, тот же Вяземский, учитывая личные симпатии, а также талант и вклад поэта в русскую культуру, спустя несколько лет противопоставил друг другу два типа российских патриотов – почитателей Пушкина и почитателей шефа жандармов Бенкендорфа.

Развитие гражданского патриотизма на базе либеральных, конституционных идей потребовало от консервативной общественности и власти ответных действий, результатом чего стало появление новой патриотической платформы, сформулированной графом С. С. Уваровым при вступлении в должность министра народного просвещения в 1833 году и известной как «теория официальной народности»: «Народное воспитание должно совершаться в соединенном духе Православия, Самодержавия и Народности». Эти три кита новой российской патриотической доктрины противопоставлялись патриотическому девизу французских революционеров «Свобода, Равенство, Братство». Само ироничное название теории, автором которого был Пыпин, указывало на ее восприятие в либеральных кругах как властной попытки присвоения народного отечества, исключительного права говорить от его имени, что очень скоро подтвердилось цензурной политикой Министерства народного просвещения. Отношение Уварова к свободе слова и прессе иллюстрирует его высказывание, объясняющее решение закрыть в 1834 году популярный просветительский журнал Н. А. Полевого «Московский телеграф»:

В правах русского гражданина нет права обращаться письменно к публике. Это привилегия, которую правительство может дать и отнять, когда хочет… Декабристы не истреблены; Полевой хочет быть органом их[21].

Вероятно, наиболее символично выглядят репрессии против П. Я. Чаадаева, опубликовавшего в 1836 году «Философическое письмо» в журнале «Телескоп». В итоге журнал был закрыт, а автор оказался на принудительном психиатрическом лечении. При этом «Философические письма» Чаадаева демонстрировали такой патриотизм, при котором гражданин, в силу исключительного переживания за свое отечество, наблюдая его изъяны, испытывает сильнейший стыд и горечь, не оставляя надежды на его спасение. Однако такой патриотизм был воспринят властями и частью консервативно-патриотической общественности как признак умопомешательства. В «Апологии сумасшедшего» Чаадаев писал: