Война (сборник)

– Что? Я? Да, бывал в Тарусе. Пару дней. Машину туда перегонял. ЗИЛ-130, понимаешь?

Парень медленно кивнул, но вот смотрел как-то странно, словно какого-то другого ответа ожидал.

«Нет-нет… Он меня никогда не видел. Людмила только рассказывать обо мне могла, у неё даже фотографий-то моих не было… Или были? Когда она у нас на даче прибиралась, теоретически могла какую-нибудь прихватить… Хотя вроде ничего не пропадало… Да и кого можно узнать по старым фотографиям… Мы теперь все совсем не такие, как на снимках. Нет, он опознать меня не может, это точно… И я ему ничего сказать не могу, хватит и одного Гафара… Прости, брат. Прости».

Борис выдержал взгляд парня – Аллах свидетель, это было нелегко. Но Глинский справился, ни один мускул на лице не дрогнул. Вот только голос подвёл – даже откашляться пришлось.

– Тебя вроде Олегом зовут? Как же тебя, парень, угораздило сюда-то попасть?

Мухаммед кивнул, вывел на земле три буквы – «БТР», а потом всплеснул руками и промычал что-то вроде «бух-х».

– На бэтээре подорвался? Эх ты, бедолага… Ты держись ко мне поближе, понял? И силы береги. Они ещё могут пригодиться. Тебя дома ждут, значит, дожить надо. Раз ты на бэтээре подорвался, но выжил – значит, ангел тебя бережёт и Бог не хочет твоей смерти… Что ты хочешь сказать?

Олег разразился длинным монологом, из которого Борис ничего не понял, но ему показалось, что парень с ним спорит.

– И не спорь со мной. Если я говорю, что Бог не хочет, значит, так оно и есть. Я старше, мне виднее. А ты… Ты держись ко мне поближе, понял?

Олег кивнул.

– Ну вот и молодец. Ничего, продержимся, братишка.

В глазах у калеки заблестели слёзы, да и Глинский вдруг еле сглотнул образовавшийся в горле ком.

…На самом деле Олег не спорил с Борисом, он просто пытался рассказать обстоятельства своего пленения. Он не просто подорвался на бэтээре, он ещё и застрелиться пытался, и как умудрился выжить, сам не понимал. А дело было так: его всё-таки решили забрать с той самой заставы, что с родником, – водителей не хватало. Вот он и ехал в колонне. Цепочка машин шла по ущелью, и Олег трясся в замыкающем, чуть отставшем бэтээре. Его-то «духи» и отрезали завалом, а потом ещё и подбили. Свои помочь не смогли. «Вертушки» вызвали, но они же не по щелчку пальцев прилетают… Пытались отстреливаться, как могли, потом стало ясно, что «духи» нацелились их живьем брать. Прапорщик закричал, что надо стреляться… Ну и всё… Очнулся уже на верблюде – с простреленным языком, разорванной щекой и поврежденной шеей. «Духи» были уверены, что шурави все равно умрёт, поэтому даже особо лечить его не пытались… Ну а пальцы ему отрубили уже в Зангали…

Борис не понял, что пытался ему рассказать Олег, но, даже если бы и понял – что бы это изменило? Ещё больнее бы ему стало. Так вроде больнее-то уже некуда. И так уже и сердце сбоить начало, и с нервами полный караул… Что добавила бы ещё одна зарубка на сердце, на котором и так уже живого места не осталось?

…В ночь после этого перевернувшего душу разговора Глинский почти не спал. Он очень устал, он смертельно вымотался, но тяжелые мысли отгоняли сон. Борис понял, вернее, осознал очень ясно и чётко, что его взгляд на пленников очень сильно изменился. Характер задания предполагал, что пленные – это всего-навсего «объекты», а теперь он стал видеть в них людей, живых пока ещё людей… Пока ещё живых…

«…Кто же я теперь: разведчик, выполняющий важное задание Родины, или просто утешитель этих несчастных? Совместить-то, может, и не получится… Если бы Люда узнала – она бы никогда меня не простила… И родители этих ребят тоже бы не простили меня… Ведь главная задача – не вытащить этих бедолаг отсюда живыми, а зафиксировать факт нарушения Пакистаном нейтралитета… Ну и если получится – и вытащить тоже. Вот эту „непервоочередность“ мне и не простили бы… Но я же не сам по себе так всё придумал… Я – офицер, я выполняю приказ. Я выполняю задание Родины… Родины… Где же ты, Родина?»

4