Война. Том 1

Я оглянулся. Итак, Адженда поможет мне выиграть войну, справиться с мятежной знатью и поменять систему координат Санкструма с олигархической, тьфу ты, феодальной, на здоровую раннекапиталистическую, где король-император не смеет ничего решать одним росчерком пера. Это куда более здоровая штука, чем самодовольный феодализм, когда какой-нибудь дворянчик по праву рождения выше, чем простой крестьянин, а король служит объектом поклонения, даже если он самодовольный пьяница-кретин. Нет, ребята, я прекращу этот нездоровый элитизм, понастрою школ, и всякий человек у меня сможет подняться на социальном лифте настолько высоко, насколько сумеет благодаря своим талантам.

Вход в башню был оформлен в виде заостренного высокого портала. Пять ступеней — глубокая ниша — и тяжелые проклепанные двери, почерневшие от времени. Амара стояла возле них, спрятав лицо в ладонях. Стояла вполоборота, я заметил, как плечи содрогаются в рыданиях. О нет. Великая Мать, что ли, приказала долго жить? Как некстати!

Я подбежал спешно, схватил Амару Тани за плечи:

— Что? Случилось что? Амара!

— Ничего, Торнхелл… Оставь! — Она вырвалась, увидела любопытствующий нос Моррикена, и, сделав над собой усилие, улыбнулась ему щербатой кривой улыбкой. — Все хорошо, Торнхелл. Я говорила с ней. Она ждет тебя. Она хочет говорить с тобой наедине. Она хочет сказать тебе важные вещи.

Я с неловкостью взглянул на Амару. Всякий мужчина пасует перед женскими слезами. Первый порыв — прижать к себе, успокоить, но не будешь же делать этого на людях, хотя порой и на людях приходится…

— Все в порядке? — Нет глупей вопроса. Но иногда приходится задавать и его.

— Все в порядке, Торнхелл. Иди! Ты слышишь? Иди! Она тебя ждет! Она скажет тебе важные вещи!

Моррикен снова отпер тяжелые двери, с неловкостью пропустил меня вперед. Амара осталась снаружи, я, мельком глянув через плечо, увидел: снова бросила ладони к лицу, снова рыдает. Чертовщина… Что такого поведала ей Великая Мать? Чем так расстроила мою… мою женщину? Она ведь в истерике практически… Немало я перевидал в своем земном бытии женских истерик, прекрасно знаю, как они выглядят… Амару душат эмоции, она бы выплеснула их воплями, криками, да вот беда — кругом глаза, потому — только вот так, прикрыв ладонями лицо, отгородившись от всего мира…

Комендант, против моих ожиданий, повел меня куда-то вниз — по склизкой винтовой лестнице. Изуверы содержали Великую Мать в подвале башни. Дважды отпирал Моррикен двери на лестнице, переговариваясь с внутренней стражей командным тоном. Наконец, длинный сумрачный коридор с редкими лампами. И в самом его конце — дверь с зарешеченным ромбом окошка… Комендант загремел ключами.

Я подумал: Великая Мать, очевидно, сильнейший сенсетив. Она не пила из кастальского источника, не вдыхала, сидя на гигантском треножнике-триподе пары серы, как пифия дельфийского оракула, однако она, несомненно, предчувствовала мой приход, и сейчас расскажет мне… Надеюсь, это будут не хтонические пророчества.

— Готово. Я подожду у лестницы, ваше сиятельство! — Комендант помедлил, затем сказал затаенным шепотом: — Ваше сиятельство! Осторожнее, прошу вас, ваше сиятельство! Она лезет мыслями в душу, да так незаметно… Не знаю, как делает: ведьма и есть ведьма! Бойтесь ее, ваше сиятельство… Или, по крайней мере, опасайтесь! И не трогайте ее за руку! Ни в коем случае не трогайте! Мои тюремщики к ней по трое ходят, чтобы, значит, никого она не подчинила — а ведь она может, ой, поверьте, может! Вот за руку возьмет — и подчинит! И тогда что — и тогда нет человека! Тогда пропала его душа!

Говорит правду или потчует меня суевериями? Как и все суеверные страхи невеж, их нужно делить на десять. И потом: Амара ей доверяет. А я доверяю Амаре…

Я подавил еще один порыв глупого, атавистического страха, и вошел. В полумраке (тлел лишь крохотный ночник на стене) виднелись очертания приземистого стола. Великая Мать сидела на лежаке у стены, я видел размытый черный силуэт с двумя светлыми, яркими пятнами там, где полагается быть глазам.

— Подойди, архканцлер.

Ноги внезапно одеревенели, заслонив ночник, я заставил себя сделать несколько шагов, выдирая сапоги словно из густой смолы. Пахло прелью и сыростью, и, если бы зажгли тут яркий свет, я был уверен — на потолке каземата обнаружился бы ядовитый черный грибок, который не добавляет здоровья молодым и сильным, что уж говорить о стариках… Мельком отметил: пол присыпан резанной соломой, которую уже ворошили сапоги Амары Тани.

Женщина передо мной была очень стара и худа, как люди на картинах Босха. Космы давно нечесаных, седых волос скрывали острые плечи. Серое рубище в подпалинах…

Великая Мать подняла голову, морщинистое лицо с запавшими щеками взглянуло на меня. Я едва сдержался, чтобы не попятиться. Во рту пересохло, сердце затрепетало, как лист на ветру.

Великая Мать была слепа. Оба глаза ее застлала плотная иссиня-белая даже в густом полумраке пленка, однако смотрели глаза столь пронзительно и… зримо, что я содрогнулся, подавил в себе желание отступить.