Война в небесах

Он не сказал Бардо, как Твердь пыталась удержать его на Земле, которую создала сама. Не сказал и о том, как Она хотела соблазнить его, сотворив Тамару Ашторет из воды, земных элементов и похищенных у него же воспоминаний:

– Зондерваль рассказал мне, что ты провел с Твердью много времени, и я подумал, что ты сам мог узнать что-то о своем отце.

– Она сказала только, что я найду его в конце своего пути.

– В Невернесе?

– Не знаю. Твердь всегда говорит загадками.

– Я все-таки верю, что твой отец вернется в Невернес. Его судьба там, а не в космосе, рядом с капризной богиней.

Данло молчал, глядя на незнакомые звезды над морем.

– А когда он таки вернется, то рассчитается со всеми! От него не ускользнет ни одно варварство, которое сотворил от его имени Хануман ли Тош, и город содрогнется от его гнева. Он покарает его, даже смертью, возможно, – твой отец, при всей своей доброте, перед убийством никогда не останавливался.

– Но разве ты не веришь, Бардо, что он теперь бог?

– А разве боги не убивают людей, точно мух, – да и друг друга тоже?

Данло вспомнил о победе Кремниевого Бога над Эде и сказал:

– Убивают, я знаю.

Некоторое время они, сидя под шелестящей серебристой листвой дерева и глядя на звезды, говорили о галактических богах, о судьбе, о войне и о прочих космических явлениях.

Потом Данло посмотрел на Бардо и спросил его о том, что было куда ближе его сердцу:

– Ты ее видел, Бардо?

– Кого, Тамару?

Данло промолчал, но его глаза, мерцающие при слабом свете, как жидкие сапфиры, ответили за него.

– Нет, не видел. Говорили, что она покинула город, и я не слыхал, чтобы она вернулась.

– Но куда же она отправилась?

– Не знаю. Может, это только слухи.

– Хануман никогда не заговаривал с тобой о ней? О том, что он с ней сделал? Не говорил, что память ей можно вернуть?

Бардо со вздохом опустил тяжелую руку на плечо Данло:

– Нет, Паренек, не говорил. Ты его по-прежнему ненавидишь, да?

В глазах Данло сверкнула молния.

– Он изнасиловал ее духовно! Разрушил ее память, Бардо! Всю ее благословенную память о том времени, что мы провели вдвоем.

– Ах, Паренек, Паренек.

Данло достал флейту, прижал костяной мундштук ко лбу, глубоко вздохнул и сказал:

– Но я… не должен ненавидеть. Я борюсь со своей ненавистью.

– Я тебя люблю за твое благородство, но сам постоянно раздуваю в себе ненависть к этому гаду ползучему – пусть наполняет мои жилы, как огненное вино. Так мне легче будет истребить его, когда время придет.

Данло покачал головой.

– Ты же знаешь, я не хочу, чтобы с ним случилось что-то дурное.

– А зря. Возможно, тебе следовало бы забыть свой обет и найти способ подобраться к Хануману поближе. И тогда…

– Что тогда?

– Убить его, ей-богу! Перерезать его лживую глотку или выдавить из него дух!

Данло при одном упоминании таких ужасов сам почувствовал, как у него перехватило дыхание. Он стиснул флейту, как тонущий в черной ледяной воде хватает протянутую ему палку.

Но в следующий момент, осознав всю невозможность того, что предлагал Бардо, он расслабился и весело улыбнулся.

– Ты же знаешь, я никогда не причиню ему зла.

– Знаю, в том-то и горе. Потому нам и не обойтись без войны, ведь иначе его не остановишь.

– Но ведь остается, еще наша миссия, правда? Остается надежда избежать войны.

– Я помню, твой фраваши прозвал тебя Миротворцем, – . тихо засмеялся Бардо. – Но чтобы заключить мир, нужны две стороны.

– Все люди хотят мира.

– Это говорит твоя надежда. И твоя воля подчинить реальность мечтам твоего золотого сердца.

– У Ханумана тоже есть сердце; ведь он человек.

– Я в этом не уверен. Иногда мне сдается, что он демон.

Дaнло с мрачной улыбкой вспомнил дьявольские льдисто-голубые глаза Ханумана и сказал:

– Странно, но мне кажется, что он самый сострадательный человек, которого я встречал в жизни.

– Кто, Хануман ли Тош?

– Ты не знал его так, как я, Бардо. Когда-то, подростком и еще раньше, он был сама невинность. Это правда. Он родился с нежной душой.

– Что же его так изменило?

– Мир. Его религия, то, как отец усматривал негативные программы в малейших его провинностях и силой надевал на него очистительный шлем. Его изменило все это – и он сам. Никогда не видел человека, имеющего такую страшную волю менять самого себя.

– Знал бы ты своего отца, Паренек.

Данло ждал продолжения, глядя на темные отверстия своей флейты.

– Но твой отец в конце концов обрел сострадание, а Хануман его потерял. Один стал светочем для всей проклятой вселенной, а другой выбрал тьму, как слеллер, потрошащий трупы.

– Мне все-таки хочется верить, что надежда бесконечна для каждого.

Бесконечные возможности. Бесконечный свет, который живет во всех и во всем.

– Ну, надежда Ханумана на себя самого и правда бесконечна.

– Потому что он говорит, что хочет стать богом? Второй Столп рингизма гласит, что каждый человек может стать богом, следуя путем Мэллори Рингесса, и Хануман в этом стремлении ничем не отличался от миллионов других.

– Он не только говорит. Зачем, по-твоему, он разбирает луны на этот свой компьютер, который висит в космосе, точно маска смерти?