Война за «Асгард»

Такого не случалось еще ни разу за все годы их сотрудничества. Иногда Мнемон возвращал подарок,словно избалованный ребенок игрушку – повертев несколько минут в руках и безнадежно испортив. Порой девушки выходили из его дома слепые и равнодушные ко всему, как зомби; порой они не выходили вовсе, и Мнемону приходилось выносить их на руках. Те, кому повезло больше остальных, уходили, неся во чреве ответный подарок Мнемона доктору Идзуми Танаке, – пять таких счастливиц лежали сейчас в стерильных изоляторах блока «Е», готовясь к родам, еще три вместе с уже родившимися малышами находились под пристальным наблюдением ребят из группы Йоши. Хотя природа удивительного дара Мнемона по-прежнему оставалась для доктора загадкой, существовал небольшой шанс, что дар этот может передаваться по наследству. Поскольку обследовать самого Мнемона так и не удалось, Танака собирался выжать всю необходимую информацию из его детей. Провидца, похоже, судьба его отпрысков совершенно не волновала – как-то раз он обмолвился, что «воин должен пускать свое семя по ветру», и больше на эту тему не разговаривал.

Но даже с теми из девушек, которые приходились ему особенно по душе, Мнемон никогда не проводил наедине больше двух-трех часов. Ни разу за все эти годы он не оставил понравившийся подароку себя дома. Ни разу – до сегодняшнего дня.

Танака вздрогнул от нехорошего предчувствия. Вспомнил, как возвращался на базу с красавицей Валей Слуцкой – точнее, с той пустой оболочкой, которая осталась от Вали после полутора часов, проведенных в доме Мнемона. Тогда его впервые посетило видение, перешедшее позже в разряд ночных кошмаров, – Молу Чеко, словно огромный паук, сидит в переплетении липких вибрирующих веревок и высасывает жизнь из прекрасной золотоволосой девушки..

Он остановился в проеме двери и позвал – громко, по-английски: «Эй, есть кто-нибудь дома?» Крик тут же угас, затерявшись где-то в змеиных извивах коридора. Из глубины дома не доносилось ни единого звука. Танака глубоко вздохнул, представил внутренним зрением бритвенно острый, рассекающий чернильную тьму клинок и перешагнул порог.

Темнота. Темнота и тишина. Коридор был довольно узок, без дверей или разветвлений. Четыре поворота, четыре ступеньки, каждая ниже предыдущей. Центральные помещения дома, по-видимому, располагались в полутора метрах под поверхностью земли. Танака не раз задумывался над тем, случайно ли это – ведь дом стоял на вершине кургана. Может быть, Молу Чеко считал, что близкое соседство с похороненным в кургане вождем идет на пользу его магическим способностям? Или вел с хозяином кургана долгие ночные беседы?

– Эй, кто-нибудь! – снова позвал Танака.

Никто не отозвался и на этот раз, но ему показалось, что он почувствовал почти невесомое прикосновение к своему лицу. Дуновение воздуха? Чей-то взгляд из темноты? Танака попытался отключить привычные органы чувств и, по примеру мастера Хосокава, использовать хара-гэй – видение третьим глазом.

...Круглая комната. Комната, круглая как колесо. Спицы колеса – предметы и люди, занимающие пространство, образующие жесткую структуру. Стол, стулья, свернутый ковер вдоль изогнутой как лук стены... В комнате – двое. Мнемон – черное, абсолютно непрозрачное пятно, сгусток тьмы – и слабо пульсирующий светящийся контур девушки. Перед каждым из них – небольшие уплотнения мрака, непонятные вертикальные линии или, скорее, полые тростинки, по которым поднимается из глубин кургана что-то вязкое, густое, как смола или нефть... Спицы – структура, форма. Но содержание лежит глубже, это та пустота, что безраздельно царит между жесткими ребрами реальности. То, что происходит между Мнемоном и девушкой, то, что вообще происходит в комнате... И вот этого внутреннее зрение доктора Идзуми Танаки открыть ему, увы, не в силах...

– Зайди, – услышал он глуховатый, доносившийся словно из-под земли голос Мнемона. – Зайди и сядь.

Танака откинул бамбуковый занавес, маскировавший вход в круглую комнату, и вошел. Хара-гэй не обмануло его – в комнате сидели двое. Перед Мнемоном и Радостиной горели странные толстые, почти не дававшие света черные свечи и стояли грубые глиняные пиалы с какой-то снедью.