Война за океан

Поднялись на росчисть, где несколько человек в белых рубахах почему-то продолжали копать огород. С лопатой в руке к генералу подошел бывший начальник поста лейтенант Бошняк. Он числился больным и поэтому находился в отпуске и не представлялся со всеми вместе.

– Я много слышал о вас, – сказал губернатор, – и премного вам благодарен за все, что вы совершили так отважно. Вы открыватель этой гавани. Вы представлены мной к награде. Государь знает о вас.

Муравьеву уже доложили, почему Бошняк нездоров и в чем это выражается.

– Почему вы продолжаете работу, когда уходим отсюда?

– Труд доставляет мне удовольствие и отдых, ваше превосходительство, – ответил Николай Константинович, а глаза его холодно смотрели в лицо губернатору. Взор без выражения и неподвижен. – Кроме того, огород здесь необходим. Тут должен остаться пост.

– Своими подвигами вы превзошли самого Невельского, – продолжал Муравьев. – Они беспримерны, и я всегда помню о них.

Труд в самом деле успокаивал Бошняка. К тому же он выработал в себе взгляд, что труд является обязанностью каждого человека. Он полагал, что ничем не смеет отличаться от окружающих.

– Я работаю, как учил меня Геннадий Иванович…

Бошняк сказал, что все офицеры Амурской экспедиции этим не гнушаются.

«Он в самом деле странен».

Муравьев сказал, что завтра идет в Де-Кастри, а оттуда в лиман и в устье и что на шхуне есть свободная каюта, он охотно берет с собой Николая Константиновича, просит быть на борту сегодня же.

– Вместе отужинаем!

– Если есть свободная каюта, ваше превосходительство, то, может быть, лучше поместить более нуждающихся… Вот мои лучшие учителя и товарищи, – сказал он, подходя вместе с губернатором и адмиралом к краю огорода, у которого навытяжку стояли двое казаков в белых рубахах с лопатами в руках. – Им я обязан жизнью.

– Парфентьев! Ты ли, братец? – воскликнул Муравьев.

– Ждрав желаю, ваше вышокопревошходительштво! – гаркнул рослый рыжеватый казак.

– Здра-ав-ав… – тонко прокричал коренастый Кир Беломестнов.

– Помнишь, Парфентьев, как ты снимал меня с мели в Охотске, я на «Иртыше» не мог в море выйти?

– Довелошь вштретитьшя, вашевышпрештво! – прослезившись, произнес Парфентьев.

– А где же семья твоя? В Охотске?

– Никак нет, у наш – в Петровшком.

– А у тебя?

– Там же и у нас, уже третий год доживают.

– Рад вас встретить, братцы! Я много слышал о вас. Тебе, Парфентьев, предоставляю отпуск, пойдешь со мной на шхуне домой, к семье! И ты, Кир, тоже!

– Отпускают нас?

– Здесь снимается все. Суда уйдут. Пока оставляем эти места. Довольно сушить болота костьми православных!

– Ваше превосходительство, – вдруг сказал Бошняк. Глаза его странно блеснули. – Посмотрите, место обживается… Как соскучились матросы Японской экспедиции по труду крестьянина… Пашут, строят… Берега приглубы…

– Мы снимем тут все до более счастливых времен, Николай Константинович…

Бошняк угрюмо насупился. Он стал кусать губы.

– Прошу вас сегодня же на шхуну, – повторил губернатор. – А завтра вечером мы уходим с вами, Николай Константинович. Вы рады будете повидать друзей?

– Он тяжко болен, его нервы совсем плохи, – сказал Путятин, когда все пошли, а Бошняк и казаки снова стали копать.

– Я предложу ему отпуск с поездкой в Россию. Я уж сказал, что труды его не забудутся.

– Вот дожили мы ш тобой, Кир, – сказал Парфентьев, обращаясь к своему товарищу.

Беломестнов ничего не ответил. «Домой! К семье!» – радостно подумал он. Даже не верилось. Да еще на паровой шхуне!

Шкипер компанейского корабля Клинковстрем представлен был генералу на берегу вместе с офицерами фрегата. Путятин уехал на судно. Вечерело. Муравьев беседовал с Клинковстремом наедине в бывшем офицерском флигеле, при свете свечей. Он просил выложить все, быть откровенным, объяснил, что начинает расследование причин гибели экипажей.

– Я этого не потерплю, и виновные будут наказаны.

– У творца в материальном мире, ваше превосходительство, порядок и связь, – тщательно выговаривая окончания слов, начал Клинковстрем, а глаза его от сдерживаемой ярости казались совершенно белыми, – но провидение должно быть и в управлении разумными существами…

«Что за тирада? – подумал Муравьев. – Что он хочет сказать? Не в мой ли огород камень? Неужели тоже сумасшедший?»

– Я прошу вас высказаться ясно!

Клинковстрем ответил твердо и медлительно, что он всегда и все говорит ясно.

– Лейтенант Гаврилов, – продолжал он, – зимовал в Охотске, Камчатке и Аяне, а также в Анадыре, но нигде, по его словам, нет такого странного климата и такой суровой зимы, как здесь!

– Что это означает?

– А это означает, ваше превосходительство, что правление Компании и высшая администрация Сибири должны были все предвидеть. Я говорю вам прямо: нельзя, ваше превосходительство, терзать людей безнаказанно! Я служу в Компании пятнадцать лет, и никто никогда не смел упрекнуть меня! Но я весной написал письмо в правление Компании о том, что мне не с кем было выйти в море и управлять парусами!

Клинковстрем сказал, что судит обо всем так, как предписывает закон, и не может найти оправдания