Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России

Жизнь русского солдата в начале XX века тоже немного стоила, отношение к нему было примерно такое же, как к покоренным народам. По воспоминаниям полковника Е. А. Никольского, содержание солдата обходилось казне примерно в 7–9 копеек в день, а его денежное довольствие составляло 54 копейки, которое он получал раз… в три месяца. «Встав утром, солдат пил, если имел свои деньги, собственный чай с небольшим кусочком своего сахара с черным казенным хлебом, которого ему отпускалось по расчету 3 фунта (120 г, – В. М.) на человека. Если солдат денег не имел, то он пил одну горячую воду с хлебом зимой, когда была необходимость согреться хоть немного, встав с холодной постели. …Обед не был разнообразным. Супы – борщ, щи или картофельный, каши – гречневая или ячневая. … На ужин в шесть часов солдаты получали остатки, если были, супа от обеда, и кашу».[183]

Это в мирное время, а в войну с ее неразберихой, перебоями в поставках и всеобщим воровством, да если пропал хлеб, не говоря уже о вражеских пулях и вшах, тогда право на жизнь русского солдата превращалось в былинку – не убьют на войне, умрешь с голода. Примерно так об этом и писалось в одном из писем с фронта: «Знаешь, как на позиции? Стоим в окопах. Холод, грязь, паразиты кусают, кушать один раз в сутки дают в 10 часов вечера, и то чечевица черная, что свинья не будет есть. Прямо так с голоду можно умереть…».[184]

Учитывая, что на фронт русская армия шла «задом наперед», имея в тылу массивное социальное тело, склонное к самовозрастанию, то ни директивы военного министерства, ни ставка Верховного главнокомандования и уж тем более ни слабовольный самодержец не могли изменить ситуацию – маховик набирал обороты. Эффект обратной социальной полярности, как и любой социальный факт, оказывал принудительное воздействие на всех участников тех событий и, превращаясь в снежный ком, увлекал всех за собой вопреки их желанию. Не случайно уже к осени 1915 года выявилась острая нехватка личного состава передовых частей.

Генерал Н. Н. Головин приводит секретное донесение британского военного агента А. Нокса от 12 октября 1915 года: «Силы Русской армии велики только на бумаге. К несчастью, ее действительная сила составляет лишь одну треть штатной». Вместо 14180 штыков пехотная дивизия в действительности насчитывала 4883 штыка. «Указанный только что средний наличный состав пехотной дивизии, – утверждал А. Нокс, – верен и для всех 122 пехотных дивизий, дерущихся на Северном, Западном и Юго-Западном фронтах».[185] Хроническая нехватка личного состава, вызванная социальной несправедливостью закона и скрытым социальным протестом, а также «неэкономным расходованием» человеческих жизней, стала неразрешимой проблемой для русской армии на фронтах Первой мировой войны, стала особенностью социального строения армии.

В итоге к декабрю 1916 года сложилась ситуация, при которой у России уже не осталось мобилизационных ресурсов, из-за неверной работы коммутатора социального давления все резервы были исчерпаны до дна. Вернее, по словам военного министра Д. С. Шуваева (декабрь 1916 г.), «имеющихся в распоряжении Военного министерства контингентов хватит для продолжения войны лишь в течение 6–9 месяцев».[186] То есть, после июня-сентября 1917 года продолжать войну Россия не могла чисто физически, она обладала только теми немногочисленными силами, которые были на фронте, пополнять их было нечем, несмотря на все ее «многолюдье».

Генерал Н. Н. Головин, рассматривая чисто технические возможности продолжения войны, отмечал в своих воспоминаниях, что, начиная с июня месяца, наравне с маршевыми ротами и командами на фронт посылаются и «самые запасные полки», что было «ярким признаком истощения источников пополнения армии».[187]

А в июле 1917 года генерал М. В. Алексеев с горечью констатировал: «…в данную минуту у нас армии нет. Есть отдельные части, сохранившие верность долгу; есть офицеры и небольшое число солдат, готовых гибнуть и жертвовать собою, но нет массы, связанною дисциплиною, верою в начальников, желанием боя и победы, способностью проявить мужество и упорство».[188] Да и эти отдельные части уже мало походили на армию.

Барон П. Н. Врангель вспоминал: «Солдаты после 2-х лет войны, в значительной массе, также были уже не те. Немногие оставшиеся в рядах старые солдаты, несмотря на все перенесенные тягости и лишения, втянулись в условия боевой жизни; но остальная масса, те пополнения, которые беспрерывно вливались в войсковые части, несли с собой совсем иной дух. Состоя в значительной степени из запасных старших сроков, семейных, оторванных от своих хозяйств, успевших забыть пройденную ими когда-то воинскую школу, они неохотно шли на войну, мечтали о возвращении домой и жаждали мира. В последних боях сплошь и рядом наблюдались случаи «самострелов», пальцевые ранения с целью отправки в тыл стали особенно часты».[189]