Воины бури

— Позже, — сказал я ему и снова повернулся к бледному священнику. — Ты сочинишь песню, Глэдвайн.

— Да, господин.

— Песнь об Эдс-Байриге.

— Конечно, господин.

— Это песня поведает о том, как Рагналл, Король Моря, Рагналл Жестокий, явился в Честер и был там побежден.

— Побежден, господин, — повторил Глэдвайн. Он моргнул, когда ему в глаз попала капля дождя.

— Ты расскажешь, скольких его воинов убили, скольких женщин захватили, скольких детей взяли в рабство.

— В рабство, господин, — кивнул он.

— И сколько мерсийских воинов пошли с мечом на врага и заставили его ползать в грязи.

— В грязи, господин.

— Это будет ликующая песнь, Глэдвайн!

— Конечно, господин, — ответил он нахмурившись, и встревоженно оглядел двор. — Но разве у тебя нет собственных поэтов, господин? Своих арфистов?

— А что мои поэты споют про Эдс-Байриг?

Он всплеснул покрытыми чернильными пятнами руками, гадая, какого ответа я жду:

— Конечно же, расскажут о твоей победе, господин.

— А я этого не желаю! — прервал его я. — Это будет песнь о победе леди Этельфлед, ясно тебе? Пусть меня там не будет! Расскажи о том, как леди Этельфлед повела воинов Мерсии, чтобы уничтожить язычников, скажи что её вел твой бог, вдохновлял её и подарил победу.

— Мой Бог? — потрясенно переспросил он.

— Мне нужна христианская поэма, придурок.

— Тебе нужна... — начал было придурок, но проглотил остаток вопроса. — Победа леди Этельфлед, да, господин.

— И принца Этельстана, — добавил я, — его тоже не забудь.

Этельстан был с моим сыном и хорошо себя проявил.

— Да, господин, и о принце Этельстане.

— Он убил множество врагов! Скажи об этом! Как Этельстан истреблял язычников. Это песнь про Этельфлед и Этельстана, мое имя упоминать не следует. Можешь сказать, что я остался в Честере из-за больного пальца на ноге.

— Из-за пальца на ноге, господин, — повторил Глэдвайн, нахмурившись. — Желаешь приписать эту победу воле Всевышнего?

— И Этельфлед, — настаивал я.

— И ведь сейчас пасхальная неделя, — пробормотал Глэдвайн себе под нос.

— Праздник Эостры, — поправил я.

— Я могу назвать победу пасхальной, господин! — радостно провозгласил он.

— Как пожелаешь, — огрызнулся я, — но я хочу, чтобы песню распевали в каждом доме. Хочу, чтобы ее пели в Уэссексе, услышали в Восточной Англии, рассказывали в Уэльсе и напевали во Франкии. Сочини хорошую песню, священник, пусть она будет кровавой и ликующей!

— Разумеется, господин!

— Песнь о поражении Рагналла, — заявил я, хотя, конечно, Рагналла не победили, пока еще нет. У него осталось больше половины армии, и эта половина, вероятно, больше всей нашей, но ему показали, что он уязвим. Он явился из-за моря и захватил почти всю Нортумбрию, быстро и смело, и пойдет молва об этих подвигах, пока люди не поверят, что Рагналл — прирожденный завоеватель, и потому настало время рассказать людям, что Рагналла можно побить, и что он будет побит. И лучше сказать, что к гибели его приведет Этельфлед, потому что многие не позволят распевать в своих домах песни об Утреде. Я язычник, а они христиане. Они услышат песню Глэдвайна, что припишет победу пригвожденному богу и рассеет страх перед Рагналлом. К тому же еще остались глупцы, что считают, будто женщина не может править, так пусть же глупцы услышат песнь о триумфе женщины.

Я дал Глэдвайну золота. Как большинство поэтов, он заявлял, что придумал большую часть своих песен, потому что не мог иначе.

— Меня никогда не просили слагать песни, господин, — сказал он мне как-то, — слова просто приходят сами. Приходят от самого Духа святого! Он мой вдохновитель! 
Может, это и правда, хотя я заметил, что святой дух вдохновляет гораздо сильнее, когда чует запах серебра или золота.

— Сочини хорошую песню, — велел я и отпустил его.

Когда Глэдвайн улизнул к воротам, просители хлынули вперед, их сдержали мои копейщики. Я кивнул Гербрухту:

— Ты следующий.

Тот толкнул ко мне пленника.

— Норвежец, господин, — сказал Гербрухт, — из рагналловского сброда.

— Тогда почему у него на месте обе руки? — спросил я. Вместе с женщинами и детьми мы захватили несколько мужчин, и я приказал отрубить им руку, в которой они держат меч, а потом отпустить. — Его следует отправить обратно в Эдс-Байриг, — сказал я, — с кровавой культяпкой вместо запястья.

Я взял у служанки кружку эля и залпом выпил. Оглянувшись, я заметил, что пленник плачет. Он был хорош собой, двадцати с небольшим лет, с покрытым шрамами сражений лицом и изображенными на щеках топорами. Я привык к плачу мальчишек, а этот выглядел закаленным в битвах, но рыдал. Это меня удивило. Большинство мужчин относятся к увечьям стойко или с вызовом, а этот рыдал как дитя.

— Погоди, — сказал я Гербрухту, который уже вытащил нож.

— Я и не собирался резать его прямо здесь, — возразил Гербрухт. — Только не здесь. Леди Эдит не понравится кровь по всему двору. Помнишь ту свинью, что мы прирезали на Йолль? Леди Эдит так расстроилась! — он пнул рыдающего пленника. — Этого мы захватили не в стычке на заре, господин, он только что прибыл.

— Только что прибыл?