Воины Диксиленда. Затишье перед бурей

Впрочем, женщин я тоже не чурался – чего-чего, а публичных домов в Нью-Хейвене хватало, и денег у меня было вполне достаточно и на них. Но мне хотелось не только телесного удовольствия, но и любви. А вот этого я найти никак не мог.

В 1827 году, когда мне было шестнадцать лет, после двух лет обучения в Йеле, рейд профессоров накрыл игру в покер, в которой участвовал и я. Я был единственным евреем из игроков, и, возможно, именно поэтому из университета исключили только меня. Но я не отчаялся и поехал в Новый Орлеан, где устроился клерком в адвокатскую контору, а через три года стал обучаться юриспруденции.

Из адвокатской конторы меня довольно быстро уволили, поскольку владельцам не понравился еврейчик, возомнивший себя будущей звездой-юристом. И я стал зарабатывать на жизнь уроками английского. Дело в том, что многие креолы даже через полвека после покупки Луизианы у Наполеона почти не говорили на английском. И вот одна из моих студенток, Натали Боше де Сен-Мартен, мне очень понравилась.

Как ни странно, несмотря на то, что я был евреем, ее родители буквально притащили нас с Натали к алтарю. Потом, конечно, выяснилось, что она была «слаба на передок». Но я слишком поздно узнал то, что знали все. Жениха из приличной семьи она бы никогда себе не нашла.

И вот, после того, как я в двадцать один год я с первого раза сдал экзамен на степень юриста, к которому многие другие готовились годами и пересдавали по многу раз, мы с Натали обвенчались в католическом храме в Новом Орлеане. В синагогу Натали идти отказалась, да и я, собственно, не был ревностным иудеем.

Вскоре после свадьбы Натали родила мне дочь, которую мы назвали Нинетт. Больше детей у нас не было. Позже я узнал, что вскоре после родов Натали «залетела» от кого-то из своих случайных знакомых, и в результате тайного аборта стала бесплодной на всю жизнь. А когда Нинетт было семь лет, моя супруга вдруг объявила, что она уезжает в Париж, и что «ты можешь иногда приезжать», не забыв присовокупить, что пришлет мне адрес, по которому я смогу высылать ей деньги. И тут я понял, что буду и дальше любить жену и содержать ее, несмотря на ее выкрутасы. Тем более что деньги, и немалые, у меня тогда уже водились.

Когда я в 1851 году стал сенатором от Луизианы, Натали ненадолго послушалась меня и переехала ко мне в Вашингтон. Но уже через несколько месяцев, брызгая слюной и истерично крича, что она не хочет больше жить в глухой провинции, укатила обратно в Париж.

После этого я, как это было и раньше, проводил по месяцу в году в своем парижском доме. Я даже думал остаться там навсегда. Но когда я обратился в местную адвокатскую коллегию, мне быстро дали понять, что мантия адвоката мне не светит. Ведь я иностранец, а французский язык у меня хоть и безукоризненный, но в нем имелся луизианский акцент, «а это недопустимо».

Так что с любимой женщиной мне все же не повезло. Да и над моей первой и главной любовью, нашим милым Югом, сгущались тучи. Наконец, в 1861, я оказался одним из тех, кто уехал из Вашингтона навсегда. Сначала генпрокурор Конфедерации, потом военный секретарь, и, наконец, госсекретарь. Я делал все, чтобы Юг стал свободным и независимым. Но наобещавшие мне три короба англичане и французы обещаниями и ограничились.

После капитуляции Юга я сказал президенту Дэвису, что ни при каких условиях не буду жить под властью янки. Дэвис попенял мне (дескать, они пообещали никого не трогать), сдался новым властям, и оказался в тюрьме. А я сумел бежать в Англию практически без гроша в кармане. Я жил на гонорары за мои книги по юриспруденции, пользовавшимся спросом и в Старом свете. Но, главное, я был на свободе.

И тут отцовская поговорка дала сбой. Чтобы работать адвокатом, нужно было и здесь пройти как минимум трехгодичный курс, а потом сдать экзамен. Я же сдал этот экзамен за пять месяцев, и стал одним из самых уважаемых адвокатов в Лондоне. Когда я поехал в Париж к жене, которую не видел шесть лет, она бросилась ко мне на шею, исповедовалась во всех своих грехах и изменах, и обещала больше так никогда не поступать.

Жизнь налаживалась… Пусть газеты янки писали, что жена изменяла мне, потому что я импотент, а кое-кто даже намекал, что я содомит – мне было все равно. Я был счастлив во всем, кроме одного. Моя первая любовь – Дикси – лежала, изнасилованная проклятыми янки, и я уже не надеялся когда-либо увидеть ее свободной.

В сентябре этого года я поехал к жене в Париж, а в начале октября, незадолго до отъезда, ко мне на улице подошел вежливый молодой человек.

– Мистер Бенджамин, – сказал он, – у меня к вам рекомендательное письмо.

Он никак не был южанином: его английский был с явным иностранным акцентом, причем не испанским, французским или немецким…

Я взял из его рук конверт, достал нож, вскрыл его, и увидел знакомый почерк президента Дэвиса. «Мой дорогой Джуда, – писал тот, – я прошу Вас выслушать человека, который передаст вам это письмо, и верить ему, как мне. Ваш друг Джефферсон Дэвис».