Воители безмолвия. Мать-земля

Остальные клиенты, завсегдатаи, чьи лица были знакомы Тиксу – хотя могли ли быть среди клиентов «Местных вкусностей» посторонние? – подняли головы и прекратили жевать. Смеющийся садумба, даже если это был Моао Амба, известный своим веселым нравом, – такое зрелище нельзя было пропустить.

Пустые тарелки двигались на механическом конвейере к кухне и останавливались перед нагревательными пластинами. Моао Амба наполнял их дымящейся пищей, наливал в стаканы кислющее вино, укладывал пластиковые приборы и стучал по твердым клавишам древней консоли телеуправления. Конвейер вновь трогался, тарелки набирали скорость и в конце пути взлетали в пропитанный влагой воздух и падали на столики внутреннего зала или крытой террасы, если можно назвать крытым место, где от дождя можно было спрятаться не лучше, чем под лишенным листьев деревом. Когда тарелки и стаканы пустели, они возвращались тем же путем с новыми заказами или карточками для оплаты. Садумбе не нужны были помощники, чтобы управлять этим бесконечным балетом. Он справлялся со своими многочисленными делами с действенностью и величественностью мастера-дирижера, управляющего симфоническим оркестром страны Орган.

Тиксу сделал над собой усилие, чтобы проглотить несколько кусков и доставить удовольствие повару. Филе зеленой семги показалось ему отвратительным, несмотря на пикантную горечь кардиана, пряности, которую привозили с Красной Точки.

Его странная утренняя пассажирка продолжала тревожить его душу. Он пытался изгнать ее образ из головы, как отгоняют назойливую муху, раздражающую своим гудением. Но сиракузянка присутствовала в каждой его мысли в том или ином виде. Образ этого загадочного прекрасного лица, обрамленного двумя локонами с золотистыми отблесками, которые подчеркивали чистый овал лица, заполнял каждый уголок его внутренней пустоты. Образ ее синих глаз с золотыми и зелеными жилками, пропитанных одновременно чувственностью и презрением… Образ ее жемчужно-голубоватых зубов, ее рта с белой каймой у губ, с которых иногда, искажая чарующий голос, срывались ранящие отравленные стрелы. Образ удлиненных ладоней, острых посеребренных ногтей, способных превратиться в опасные когти. Эта девушка, замешанная на грации и самоуверенности, вызвала к жизни чувства, которые, как он думал, давно похоронены в глубине его души. Он ее совершенно не знал, однако она оказалась тайным ключом, который приоткрыл дверь, заросшую многими слоями ржавчины времени. Разум Тиксу, а вернее, то, что от него осталось, сражался с уверенностью, что он никогда больше ее не увидит, и все же не терял надежды на обратное, что было чистым идиотизмом. Ему не удавалось отрешиться от ее мимолетного присутствия, от ее жестов, от ее голоса, от ее запаха, околдовавшего его.

Он задавал себе массу вопросов, на которые не знал ответов, и эти безответные вопросы порождали новые безответные вопросы, отплясывавшие бешеную джигу в его усталом мозгу. Он попытался избавиться от внутреннего хаоса, погрузиться телом и душой в привычное отупение, где лишние мысли наконец оставят его. Но утомительное наблюдение за дождевыми каплями, колотящими в оконное стекло, не смогли погрузить его в привычную скуку.

Что будет делать эта прекрасная сиракузянка на Красной Точке, планете раскатта, свалке Конфедерации, перекрестке всей преступности в мире, включая торговлю человеческой или мутантной плотью, в месте, куда стекались все отбросы, преступники, мошенники, авантюристы известных миров? Это был многонациональный, опасный мир, где присутствие конфедеральной полиции было символичным. Это было место, куда стекалась знать и буржуазия планет Центра в поисках острых ощущений. А еще там была Матана, старый город, таинственное владение аборигенов пруджей, в лабиринтах которого ни один чужак не смел прогуливаться без солидного эскорта.

На властный шарм пассажирки оранжанин ответил сомнительным юмором и вялым сопротивлением. Он спрашивал себя, какова доля правды в том, что она решила поведать ему. Вероятно, с горечью говорил он сам себе, подобная басня, исторгнутая беззубым ртом и обвисшими губами шлюхи из таверны, вряд ли вызвала бы у него такой же интерес.

Ринс пока еще не объявлялся. Тиксу знал, что в скором времени его ждет приговор, но не мог по достоинству воспользоваться последними часами свободы – освободится ли он когда-либо? – ибо буря, гудевшая в его бедном черепе, не оставляла ему ни мига покоя.

– Ты решительно отказываешься есть? – ворчал Моао Амба. – А если отказываешься есть, значит, сохранишь свои деньги!

– Твоей вины здесь нет, Моао, – прошептал Тиксу с отсутствующим видом. – Нет причины, чтобы я не заплатил тебе…

– Ты вправду очень огорчаешь меня! – вздохнул садумба. Он скорчил весьма огорченную рожу, выпучил глаза и изобразил такую гримасу, что оранжанин не смог удержаться от улыбки.

– Наконец-то! – просиял Моао Амба. – Видя возвращение твоей улыбки на лицо, ты доставляешь мне великое удовольствие! В первый раз, когда ты вошел ко мне!