Вокруг Чехова. Том 2. Творчество и наследие

Вернувшись в Москву, я показал Мише и Татаринову результаты моей летней работы. Просмотрев все эскизы, они очень одобрили то, что я сделал. В Мишиных слегка выпуклых глазах я увидел искру какой-то нежности ко мне, а Татаринов, рассматривая рисунки костюмов бояр, сказал:

— Как вы ловко передали их ужас!

В середине сентября меня пригласили в театр на заседание художественного совета. В маленькой комнатке собрались Миша, И. Н. Берсенев, В. Н. Татаринов, В. А. Подгорный, В. В. Готовцев, Б. М. Сушкевич и другие. Мне было предложено развернуть мои труды. Шепот одобрения пронесся по комнатке, когда я стал показывать мои акварели. Когда я поставил на стенд эскиз Бориса Годунова, Берсенев выхватил его у меня и стал всматриваться. Годунова должен был играть он.

— Здесь передано то движение, о котором мы с тобою говорили, — сказал он Мише. — Удивительное прозрение художника!

Я выслушал много похвал; план постановки, предложенный мною, был утвержден. Миша сказал Берсеневу, чтобы со мною был заключен договор. Прощаясь, Берсенев сказал мне:

— Мы очень, очень рады, что нашли еще одного Чехова.

Договор был подписан, работа моя шла на одном дыхании. Миша торопил меня. Он намекнул, что вокруг него сгущаются тучи, что усиливается подкоп под него. Не трудно было догадаться, что подкопом этим руководил Сушкевич, совсем недавно участвовавший в утверждении моих эскизов. Позже Миша сказал, что подкоп ведется и под меня как его ставленника. Может быть, некоторым лицам стало известно, что Миша хотел бы, чтобы я был художником «Дон-Кихота», а в дальнейшем — постоянным (главным) художником театра. Обо мне был пущен слух, что я-де не театральный художник, неопытен, ничего не умею. Когда же мои эскизы были закончены, остеклены и развешаны в декоративной мастерской, стал варьироваться слушок, что моя живопись своим богатством убьет актера.

Предполагалось, что премьера «Смерти Иоанна Грозного» состоится весной 1927 года. Но вдруг стало известно, что она перенесена на осень, а весной будет показано «Дело» Сухово-Кобылина. Сейчас я думаю, что это был ловкий маневр со стороны Миши. По-видимому, к этому времени подкоп под него стал настолько значительным, что ему пришлось обороняться. Очевидно, слух о том, что он показал две «мистических» роли подряд — Гамлета и Аблеухова, — все ширился, и ему потребовалось показать себя в пьесе реалистического характера. Роль Муромского он готовил и показал в творческом содружестве со своим главным идеологическим врагом, Б. М. Сушкевичем.

Премьера «Дела» состоялась 8 февраля 1927 года. Мишина хитрость удалась, и Репертком признал постановку вполне реалистической, без каких-либо «мистических» или «антропософских» тенденций. Имя актера М. А. Чехова стояло рядом с именем режиссера Б. М. Сушкевича. Лидеры двух враждебных направлений поздравляли друг друга, жали друг другу руки, казалось, мир и дружба получили прочные обоснования, но Мишина хитрость помогла ненадолго. Представители метода Сушкевича всячески клеветали.

Вскоре после премьеры «Дела» они перешли в широкое наступление и даже привлекли политическую аргументацию. Стали поговаривать, что метод Чехова несет в себе зерна чего-то недозволенного советской властью.

Я писал уже, что в ту пору театром управлял некий триумвират в составе Чехова, Сушкевича и Берсенева. В надвигавшемся конфликте Берсенев занял позицию умытых рук. Зависть влекла его на сторону Сушкевича, но явно отрываться от Чехова он не хотел. Он играл двойную игру, он лавировал.

К концу зимы я стал замечать некоторое изменение отношения ко мне со стороны отдельных лиц. Берсенев почему-то сделался холоден и сух. Главный художник Матрунин, в обязанности которого входило своевременное обеспечение меня материалами и рабочей силой, часто манкировал, не являлся вовсе, не выполнял моих просьб, отчего у меня получались простои, бутафор Иванушкин открыто саботировал своевременное изготовление бутафории. Часть актеров из молодых перестала со мной здороваться при встречах. С Мишей в это время я беседовал мало. Я встречался с ним на ходу, и он неизменно освещал меня своей удивительной улыбкой, и мы расходились. Но однажды он шепнул мне на ухо, что он, как руководитель театра, послал народному комиссару А. В. Луначарскому письмо, в котором осветил ненормальное положение театра, имеющие место столкновения двух основных художественных направлений, доходящие до начинающейся вражды. Миша предлагал меры для оздоровления театра. Они состояли из предложения разделить театр в художественном отношении надвое, как это сделали Станиславский и Немирович-Данченко.

Теперь он с нетерпением ждал ответа.

Однажды мы собрались в макетной обсудить мой макет. Миша, Берсенев, Татаринов и я. Вдруг кто-то постучался в дверь, и Мише подали большой конверт. Он нервно распечатал, быстро прочел письмо и с огорчением сказал уныло:

— Вода!